Развязка

Все его предприятия оканчивались по тем или иным причинам неудачей и разорением, но он не унывал и принимался за что-нибудь новое. Ему не сиделось на месте, и даже его вторичное путешествие из Европейской России в пустыню было отчасти вызвано той же непоседливостью его природы. Вернувшись из-за Урала, вместо того, чтобы смирненько сидеть в своём родном Малмыже, он принялся так много и часто ездить во все концы России, хотя и без всякого злого умысла, что карающая Немезида насупилась и, недолго думая, уступила искушению удлинить одно из путешествий Колосова и продолжить его до самой Пропады.

Колосов, однако, не упал духом. В прошлом его, среди различных экспедиций по канским пустыням, были две попытки превратить местную поездку в начало кругосветного путешествия. Попытки были затеяны с негодными средствами и окончились неудачей раньше начала осуществления, так что в сущности, хотя они стоили Колосову много времени и труда, потраченных на изыскания и приготовления, всё-таки это было только мысленное грехопадение. Обе они были сухопутного характера. Поэтому здесь, на Пропаде, при предложении о судостроительстве, он явился самым ревностным сторонником его, ибо надеялся, быть может, что мореплавание окажется удачнее, чем сухопутная попытка.

Он был постоянным сотрудником Бронского в исполнении самых тяжёлых работ, жил в лесу зимою и летом, рубил и сплавлял плоты. С другой стороны, его окончательное внутреннее отношение к предстоявшему плаванию осталось загадочным. Когда неуклюжее судно стало вырастать на берегу, и выяснялась его непригодность для северного океана, он принял это как нечто должное. Быть может, это говорила долголетняя привычка к таким неизменным результатам.

В то же время и Колосов, и Ратинович помогали Калнышевскому заниматься приготовлением дорожных запасов, т. е. преимущественно сушением сухарей из хлеба, испечённого ещё зимою и замороженного впрок. Хлеб был скверный, из чёрной муки, вязкий как замазка, и сухари выходили с закалом и все в блёстках, как будто усыпанные толчёным стеклом.

Ястребов уединился в свою избушку на другом конце города для того, чтобы заняться сушением мяса, на первобытной сушильне, помещавшейся на плоской крыше перед трубой. В сущности, мясо сохло и провяливалось под солнцем и ветром полудня без всякой помощи Ястребова, но старый судостроитель стал ежедневно отправляться в лес на охоту за куропатками, рассчитывая пополнить ими скудные запасы судна. В это время года куропаток было мало, и они были так сухи, что едва ли годились для еды даже в свежем виде, но Ястребов не обращал на это внимания и только увеличивал районы своих скитаний в тайге.

Бронский медленно шёл по узкой дорожке, выводившей мимо церкви и кладбища на берег реки Пропады. Было около двух часов утра. Северный край небес ярко пылал, как будто кто-то поджёг невидимым факелом тёмные леса, окаймлявшие линию горизонта. Река уходила прямо на север как исполинская лента. Её ледяная грудь совершенно очистилась от снега и простиралась как огромное зеркало, блистая ярким, немного жёстким голубым блеском "хабура" ["хабур" -- поверхность ледяных полей, обнажённая поздней весной.]. Огромный и красный край солнца показался как раз над срединой, и оно выкатилось над горизонтом, широкое и круглое, как будто раскалённое добела и обжигавшее землю под собою нестерпимым блеском своего огня. В этом блеске и в его отражении во льду реки было что-то жестокое. Целое море ослепительно режущего пламени пролилось над землёй. Всё сверкало, солнце и небо, и воздух, и поверхность льда, и даже прозрачная глубина, мерцавшая из-под этой зеркальной поверхности, была вся наполнена сиянием.

Несмотря на поздний час, никто не спал в городе. Не говоря уже о туземцах, товарищи Бронского ещё копошились на берегу у своего судна. Впрочем, они заражались возбуждением этой яркой весны ещё больше жителей, и под конец, когда сумерки исчезали, и течение времени превращалось в сплошной день, они совершенно теряли представление о распределении часов, обедали в полночь, ложились спать утром, бодрствовали по 48 часов сразу и потом спали столько же. Иногда они теряли под конец недели один день, и тогда суббота приходилась у них в воскресенье. В середине мая они уже теряли всякое представление о календаре, и вместо того, чтобы сказать: позавчера, говорили: в тот день, когда мы ели кашу.