Развязка

-- Поселенца?.. -- молния гнева пробежала по лицу Бронского, зажглась румянцем на щеках, мелькнула в его глазах, и оттуда как будто перекинулась в спокойные голубые глаза молодой девушки и отразилась в них лёгким упрёком.

-- Все вы, мужики, ласые на здоровых, -- заговорила она, -- а поселенец меня больную призрел. Я в боли три месяца лежала, вся ранами изокрылась. На, посмотри-ка!

Она засучила рукав и показала два широкие белые шрама на сгибе руки, пониже локтя.

-- Я на голой земле валялась, -- продолжала Маша, -- никто мне крохи не бросил, подстилки под меня не подкинул. Кабы не поселенец, я бы голодом пропала. Он меня из своих рук кормил. Сам раны мои перевязывал, поселенец Иван...

Бронский ничего не сказал, но только поднял руки и крепко скрестил их на груди, как будто удерживая что-то, грозившее вырваться наружу.

Раздражение девушки тотчас же утихло.

-- Ты сердишься, Боря? -- сказала она своим обыкновенным, ласковым, немного легкомысленным тоном.

Бронский покачал головой и не сказал ни слова.

Эти странные переговоры разрушали всякое представление о возможных отношениях мужской и женской любви, и в эту минуту он даже не знал, как относиться к словам и поведению Маши.

-- Боря! -- снова сказала Маша, в свою очередь касаясь руки Бронского. -- Хочешь так? -- она произнесла эти слова тихо, но так прямо и свободно, как будто предлагала ему переломить кусок хлеба на общей трапезе.

Бронский пережил короткое, но мучительное колебание, потом чувство его полилось в прежнее русло.

-- Опять ты?.. -- выговорил он с усилием. -- Уйди!

Он ощущал мучительный стыд, именно потому, что эта девушка была чужда стыдливости, по крайней мере, той, к которой приучили его тётки и сёстры, а ещё более книги с их преувеличением всякого благородства и щепетильности. Роли его и девушки были извращены, она смотрела на вещи и отношения снисходительным взглядом, который в цивилизованных странах известен только мужчинам, а он отказывался и отбивался от предложения, которое девять десятых его сверстников приняли бы без всякого раздумья.

Избегая лица девушки, он посмотрел перед собою и вдруг заметил, как широкая ледяная площадь раскололась перед его глазами поперёк, как раз по дорожной колее, потом передняя часть ещё раз раскололась уже вдоль, и большой кусок выдвинулся на прибрежную воду и тихо поплыл вниз. Пропадинская река разорвала лёд и этим разрывом как будто подчеркнула пропасть, существовавшую между его душой и сердцем этой странной полутуземной девушки.

Облако печали, смешанное с досадой, проступило в лице девушки при этом прямом отказе.

-- Жадный ты, скупой! -- заговорила она горячо и с упрёком в голосе и даже встала с места и остановилась перед Бронским. -- Все вы русские такие! Чего ты хочешь? Жениться хочешь, завладеть меня хочешь как вещь свою? Я не вещь твоя, я своя собственная...

-- Оставь меня! -- сказал Бронский глухим голосом.

Он ощущал грубую элементарную боль, как будто его резали или прижигали раскалённым железом, и еле удерживался, чтобы не крикнуть во весь голос.

-- Ох ты, лютой! -- сказала девушка, глядя на его изменившееся лицо. -- Я бы за тебя пошла, ты бы убил меня от злости твоей... Я не могу по-вашему жить. Мы не можем по-вашему жить, мы, пропадинские девки, мы добрые как наша матушка река... Ах, грех какой! -- прибавила она немедленно, в свою очередь переводя глаза на реку и видя начало ледохода, -- изломилась матушка, а я и не увидала за тобой...

Из дверей крайнего городского дома опрометью выбежал казак и, сбежав к реке, поспешно бросил в воду щепотку соли и муки в виде умилостивительной жертвы. Жители палили из ружей, празднуя вскрытие. А река тихо катилась вперёд и несла свой лёд, постепенно вздуваясь и забивая берега осколками.

-- Ух ты! -- повторила Маша с упрёком. -- Мучится наша матушка, кормилица наша родная, -- прибавила она опять с глубокой жалостью, переводя взгляд к реке.

Пропадинские жители относились к реке как к живому существу и жалели о ней как о женщине. Вскрытие льдов приравнивалось к родовым мукам, беременные женщины даже избегали смотреть на реку, чтобы не увеличить её страданий. В душе Маши какой-то необъяснимой связью соединялись вместе укор этому чужому юноше и жалость к реке, мучимой ледоходом, как будто Бронский одинаково жестоко относился и к девушке, и к её широкой покровительнице, реке Пропаде.

-- Российский ты, -- сказала Маша, глядя на Бронского враждебными глазами, -- чужак-чуженин. Небось, увёз бы меня от матушки-реки на вашу сухую землю. Чтобы я засохла вся, голодом извелась, без рыбки святой, на сухом хлебе вашем...

Она решительно повернулась и пошла, направляясь к городу, и, отойдя несколько шагов, тихонько запела старинную песню:

Сговорила меня мать

За чуженина отдать.

Нейду, нейду, матушка,

Нейду и не слушаю.

Она, видимо, желала подчеркнуть, что разрыв между нею и Бронским совершился окончательно, и отныне никакие попытки к сближению невозможны.