Развитие интуиции

Эта нейронная модель также объясняет, почему для творческого мышления нужно, чтобы какая-то информация в уме все-таки была, он не должен быть полностью расслаблен, как и перегружен. В участках нейронной сети, которые соответствуют более знакомым, повседневным сферам жизни и опираются на постоянное повторение (а также на возникающий вследствие этого опыт), образуются «углубления», похожие на ущелья и овраги. Их склоны настолько круты, что даже при росте возбуждения и снижении торможения поток активизации все равно не может вырваться из этих каналов и течет по ним. Хотим мы этого или нет, но мы описываем окружающую действительность теми понятиями, которые прочно укоренились у нас в голове. При этом, если мозг достаточно рельефен, чтобы в нем зародилась интересная мысль, однако каналы не настолько глубоки, чтобы определить единственный путь решения, мы можем сместить фокус внимания и найти новые связи.

Широко распространено мнение, что в каждый конкретный момент времени может быть активна только ограниченная часть мозга, то есть возбуждение возможно ровно настолько, чтобы поток мог свободно циркулировать. При очень сильном возбуждении уровень нейронного потока может немного возрастать. Однако не возникает сомнений, что при потере контроля мы позволим возбуждению распространиться слишком широко и тогда собьемся с пути познания и совсем потеряем смысл. Мы могли бы наблюдать забавный психоделический фейерверк, отражающий все ассоциации и аллюзии, но в этом случае нас очень быстро накроет волной постоянно расширяющихся нейронных связей, порождающих все новые и новые варианты, и очень скоро мы не смогли бы отличить полезную и нужную информацию от случайной и обыденной. (Именно это и происходит при определенных нарушениях мозговой деятельности. Известный случай был описан в книге величайшего российского нейропсихолога Александра Романовича Лурии «Ум мнемониста»[25]{135}.) Должны существовать тормозящие механизмы, чтобы «гасить свет» за проходящими потоками возбуждения{136}.

Версия ограниченности мозговых ресурсов помогает нам понять, почему, если мы проговариваем мысли в процессе размышления, то наблюдаем торможение движения по невербальным, более образным, интуитивным путям познания. Также она объясняет, почему возможно стать умнее, но не мудрее. Можно и так сказать, что некоторые «понятийные ямы» «мозгового рельефа» подписаны – им присвоены конкретные понятия: «Джейн», «завтрак» или «кошка». Эти называния обычно заставляют внимание концентрироваться на более знакомых или обязательных признаках понятия. Можно сказать, они связываются со сгустком признаков «на дне ямы», а не «на склонах». Если пофантазировать, можно расширить эту метафору с «мозговым рельефом» и в центр каждого четко сформулированного понятия поставить флагшток, на котором будет развеваться флаг с названием понятия. Такой образ поможет нам лишь при условии, что мы запомним – каждый флаг представляет собой отдельное понятие, связанное с основным, и это понятие соответствует тому, как слово звучит, выглядит, пишется и произносится.

Когда ребенок учит язык, то количество флагов увеличивается, они как будто нанизываются на струну один за другим, образуя лингвистическую гирлянду из флагов. Затем образуется «словесная карта», которая условно накладывается сверху на «мозговой рельеф». Бывает так, что слово не имеет соответствующего ему понятия, потому что не связано напрямую с опытом конкретного человека. На словесные понятия существенно влияет культурная среда, они формируются и передаются посредством формального и неформального обучения. В разных языках опыт по-разному отражается в понятиях. Например, в языке эскимосов есть несколько слов, обозначающих снег. Ни в русском, ни в английском нет слова, которое отражало бы японское понятие бусидо – это кодекс самурая, который объединяет и правила поведения в бою, и эстетические ценности, и этические установки воина. Форма обеих плоскостей – «мозгового рельефа» и «словесной карты» – и связи между ними выявляют некий компромисс между изменениями поверхности мозга вследствие личного опыта и требованиями языка, какие сегменты и группы понятий нужно называть, а какие – нет{137}.

При помощи этой модели можно объяснить пример из главы 6, когда, описывая лицо, человек не может его узнать. Вместо того чтобы просто сконцентрироваться на лице как на едином целом и позволить нейронным кластерам найти связи между собой на поверхности мозга, мы тратим энергию совершенно на другое. Мы стараемся найти слова на ином уровне, чтобы описать отдельные черты лица, заставляем себя построить образ, основанный на стереотипах (нос картошкой, густые брови), то есть на том, что можно выразить словами, а не на том, что мы на самом деле видим. Иначе говоря, концентрируемся на множестве разрозненных кусочков, а не на общем впечатлении.