Развод. Без права на прощение

— И я приму это твое решение… — хрипло произнес муж, стараясь не выдать волнения. Я легла и прижалась лицом к спине супруга. Уткнулась носом ему между лопаток.

— И будешь все равно хотеть не разводиться? — спросила с болью какой-то неправильной, со злостью.

— Все равно буду хотеть не разводиться, Кристин, — признался Герман и решил развернуться ко мне лицом. Я ударила его кулачком в лопатку, чтобы не смел дёргаться. — Потому что я не имел права предавать тебя. И я приму любое твое решение. Это принятие. Это смирение, Кристин. А ты знаешь как дорого оно всегда обходилось.

Я всхлипнула.

Снова ударила Германа по плечу, и он не выдержал. Развернулся ко мне и сжал меня в объятиях. Я уперлась носом ему в ключицу. Вдохнула знакомый, теплый аромат, и меня накрыла истерика.

— Почему? Почему? Почему? Зачем ты это сделал с нами? Зачем ты так поступил. Я тебя до дрожи любила. До безрассудства, до потери памяти. Я так хотела тебя. Тебя одного хотела. Боже мой, как я хотела, чтобы ты хотя бы на день меня оставил в одиночестве без кричащего Мирона в полгода, и я бы тебе после этих суток такой минет сделала, что у тебя голову снесло бы. Да если бы ты хоть раз дал мне выспаться тебя бы встречала не истеричка, а ласковая кошечка. Да если бы ты…

Меня несло. Я плакала, глотала слезы, а Герман меня целовал. Слизывал с моих губ соленые капли и прижимал меня к себе так сильно, что у меня ребра трещали.

— Все дам, Кристин… — его язык проходился мне по губам, замирал и дразнил. — Все дам. Нянек десяток, домработниц, спать дам, чтобы ты сонная и ласковая с утра прижималась ко мне голым телом. Кристинка, я тебе все дам. Только не уходи от меня. Не бросай меня. Не бросай одного. Кристин. Умоляю…

— Клянись… — хрипло приказала я, когда ладони Германа потянули наверх сорочку, которая тканью царапала мне кожу. — Клянись всем чем можешь, что если хоть раз посмотришь на другую женщину…

— Клянусь, родная… — тяжело выдохнул Герман, дернув меня на себя. Заставляя оседлать. — Клянусь жизнью, состоянием, рассудком, что если хоть раз взгляну на другую, то лично заряжу тебе ружье и можешь отстрелить мне нахрен яйца.

Герман запустил руку мне в волосы, наклонил к себе.

— Клянусь родная, моя что ты больше ни разу не заплачешь по моей вине. Клянусь любить тебя вечно, безумно и с каждым днём все сильнее.

Больше всего молитв слышала палата с обреченными больными, а не церковь. Больше всего сожалений обычно надгробия на старых кладбищах, а не люди. Но самые искренние слова любви слышал не дворец бракосочетания, а спальня в доме возле леса.

Эпилог

Чуть больше полутора лет спустя

Кристина

— А чьи это глазки… — спросил Герман. — Чьи это чудесные глазки. Господи какие у тебя глазки. Какая же ты нереальная…

Я оттолкнулась ногой, чтобы качелька двинулась вперед назад и прикрыла глаза.

— Ты самая чудесная. Ты самая красивая. Такой красоты боженька еще никогда не делал. Но ты… Амелия… какая же у меня чудесная… — выдохнул снова Герман, и я открыла один глаз.

Муж ходил по газону и качал на руках полугодовалую дочь.

Да.

Это оказалась девочка, которая мучила меня токсикозом и заставляла на последних месяцах не есть почти ничего, потому что у меня была дикая изжога.

Из кустов выскочил Мирон и подлетев к Герману, дёрнул за штанину.

— Пап, ну дай я ее еще раз поцелую, — проныл Мирон, который к рождению сестренки отнесся как к делу хорошему, но хлопотному. Он перебрал свои игрушки и не стеснялся танцевать с погремушками Амелии. И в целом он капец как много помогал. Я могла спокойно отойти в ванну и Мирон оставался с сестренкой. А Герман с ними двумя. В те короткие дни, когда мы с Линой выбирались в спа или просто на обед в маленький уютный ресторанчик на набережной.

Это рождение ребенка было другим. Эта беременность была другой.

Я ревела. Не могла ни на чем сосредоточиться. Снова ревела. А иногда и собирала вещи, потому что мне там что-то показалось, хоть ничего и не показывалось. Потому что Герман тоже стал другим.

Он оградил меня от домашних забот. Он нанял целый штат прислуги. И у меня теперь был круглогодичный садовник. А еще няня. Немного вредная женщина за пятьдесят, которая не упускала случае стебануть своего работодателя, но мне казалось Герману именно это и нравилось. Ко мне же Матильда относилась как к собственной дочери, немного покровительственно и все же больше заботливо. Она появилась у нас буквально через месяц после того, как Герман все же убедил меня не разводиться с ним, хотя на заседание я все же хотела сходить, но меня не пустили.

А Павел получил не гонорар, а отступные за проделанную работу, но так втерся к Герману в доверие, что стал его внештатным юристом.

Разъехались ворота и на парковку въехала машина Данила. Лина первая выпорхнула из авто и через газон, увязая каблучками туфель, побежала к нам.

— Вы представляете! Мне папа разрешил!

Герман вскинул брови и уточнил:

— Пупок проколоть? — к Лине он относился с такой лёгкой снисходительностью и говорил, что примерно так должна была бы вести себя его младшая гипотетическая сестра.