Развод и девичья фамилия

– Я потому так и подвел вас, Сергей Константинович, что машина эта у ворот показалась мне очень знакомой, я даже решил, что это вы приехали! Теперь мне трудно разобраться, их так много стало, этих машин, не то что раньше, когда в пятьдесят шестом мы с Виленой Игоревной купили «Победу»! – Он поморгал старческими глазами, сунулся поближе и спросил с надеждой: – Может, чайку, а, Сергей Константинович? С малиновым вареньем, а? Леночка варит замечательное варенье, даже, я бы сказал, конфитюр! И чаю горячего! Сегодня на станции продавали калачи, и я, знаете ли, не удержался. Купил. Горячий индийский чай с калачом и малиновым вареньем! В качестве компенсации, так сказать, за причиненные неудобства.

– Не было никаких неудобств, – сказал Сергей неловко, – что вы, Аристарх Матвеевич! Я… мне… я боюсь, что…

Старик покивал, как бы ободряя Сергея, как бы заранее прощая ему отказ от индийского чая с калачом и вареньем, и переступил своими мягкими валенками, и Сергей продолжил решительно:

– Я сейчас приведу здесь все в порядок. Мне ведь решетку надо на место поставить! И… – по привычке он взглянул на часы, – …минут через сорок приду к вам. Договорились?

– Конечно! – пылко воскликнул Аристарх Матвеевич, вознамериваясь немедленно броситься и обрадовать Леночку, что у них сегодня будет гость, который по достоинству оценит ее «конфитюр». И на некоторое время можно будет даже вообразить, что к ним приехал сын, много лет назад утонувший во время какой-то дальней экспедиции, и Леночка станет суетиться и ухаживать, и достанет чистую скатерть, и чашки с пастушками и пастухами, и уберет со стола обувную коробку, полную лекарств, – свидетельство того, что время уходит, его почти уже нет, и ничего не изменить, не поправить, не начать заново, и никому не съесть весь малиновый «конфитюр», который она такая мастерица варить!..

– Спасибо, – пробормотал старик, как будто Сергей сделал ему невесть какое одолжение, – большое спасибо, Сергей Константинович!.. У нас калитка немного… покосилась, так вы ее толкните получше.

– Я через забор, – улыбнулся Сергей.

Спрашивать об этом не следовало, но он все-таки спросил:

– А из Кириных гостей никто… на ночь не оставался?

– На ночь? – наивно удивился сосед. – Нет, ну что вы! Здесь же до Москвы недалеко! Все, кто приезжал, сразу же и уезжали.

Значит, героя-любовника она в Малаховку не взяла. Глупо было радоваться, но Сергей все-таки обрадовался.

– А кто у нее тогда бывал, вы не запомнили?

Аристарх Матвеевич подумал немного.

– Нет, – сказал он виновато, – не запомнил. Какой-то мужчина был, солидный. Прошел и поздоровался. Девушка какая-то, сильно надушенная. Раньше считалось дурным вкусом, а сейчас… – Тут он сконфузился немного. – Валентина Степановна приезжала, да! Заходила к нам с Леночкой.

Лицо его осветилось приятным воспоминанием, как к «ним с Леночкой» заходила Валентина, и он продолжал:

– И еще один приезжал, но в дом не заходил. Машина такая… большая, темная.

– Как не заходил?

– Да вот не заходил, Сергей Константинович. Я на почту ходил, за газетой. Мы, знаете ли, на почте получаем, потому что в последнее время газеты стали воровать. Вышел, стоит машина. Возле нее мужчина курит. Я поздоровался, и он мне кивнул. Я, наверное, с полчаса ходил. Возвращаюсь, машина все стоит, а он все курит. Увидел меня, сел и уехал.

– Странно, – удивился Сергей, – может, он уже к тому времени вышел?

– Может, и вышел, – согласился старик, – только у него следы очень приметные – хромает сильно, и палка, а у самой калитки никаких таких следов не было. Снег шел, я это очень хорошо запомнил.

Александра Зубова ненавидела имя Аллочка, которое прилепилось к ней, когда ей было месяцев пять, с тех пор никак не отлеплялось.

Это имя стало ее врагом, ее «пятой колонной», ее камнем преткновения. Оно просачивалось за ней повсюду, как керосин в мясной пирог в романе Джерома.

Сначала оно просочилось в детский сад, и она вынуждена была вести себя в соответствии с этим ужасным именем – носить банты и оборки, шепелявить, учить гнусные стихи «белая береза под моим окном» и отбиваться от мальчишек, которые не давали ей житья.

Потом оно просочилось в школу, и там началось все сначала – белые колготки, локоны, гнусные стихи.

В институт оно тоже просочилось. И вот теперь на работу.

Ей и так приходилось труднее всех. Из-за отца, который был богат, знаменит, уважаем, запечатлен во всех журналах и показываем во всех телевизионных передачах. Почему-то считалось, что дочь такого отца может быть только избалованной идиоткой или наркоманкой при последнем издыхании, на худой конец.

Аллочка боролась изо всех сил, стремясь доказать окружающим, что она такая, какая есть, и величие и могущество ее отца, в тени которого она произрастала, не имеют для нее никакого значения.