Развод и девичья фамилия

– Скажи ему, чтобы подъехал к началу Маросейки, – распорядился рядом Батурин, – если ее не открыли. Если открыли, то к оцеплению. Я сейчас скажу мужикам.

– Серый, ты где?

– Мы все здесь. У памятника героям Плевны.

– Кто все? – не поняла Кира.

– Твои родители. Мои родители. Тетя Лиля. Кто еще, Тимка?

– Катька подъехала. И Мишка сейчас подъедет.

Кира закрыла глаза и застонала, на этот раз очень громко.

– Тебе плохо? – всполошилась Аллочка.

– Мне хорошо. Серый, Батурин говорит, чтобы ты подъехал к оцеплению. А остальных разгони по домам! Господи, неизвестно, сколько придется здесь торчать! Пусть все уезжают!

– Ну да, – непонятно сказал Сергей, то ли согласился, то ли не согласился.

– Номер машины у него какой?

Кира сказала номер. Она знала номер его машины, а он сам вряд ли.

– Подъезжай, Сереж. Батурин говорит, что скоро всех отпустят, только какие-то показания запишут, хотя я понятия не имею, что я должна… показывать.

– Поговори со мной, – вдруг сказал Сергей, – поговори со мной, Кира.

– Поговорить? – переспросила она.

– Не выключай телефон. Поговори. То есть ты можешь с кем угодно говорить, но так, чтобы я тебя слышал.

Она молчала.

– Кира?

Она еще помолчала.

– Ты… сильно испугался, да?

– Да, – сказал он, – да. Я сильно испугался. Я хочу забрать тебя домой. Прямо сейчас. Это можно?

– Нет, – она улыбнулась, – нельзя. Я же тебе говорила про показания. Только что. Ты не слышал?

– Я слышал, – возразил он.

Вообще он говорил как-то странно, и Кира никак не могла понять, что там с ним такое.

– Подъезжайте к оцеплению, Серый. А Тим? Он тоже испугался?

– Да. Но меньше… меня. Кира, пожалуйста, не выключай телефон. Пожалуйста.

Ей вдруг вспомнилось, как он объяснялся ей в любви – совсем недавно, лет шестнадцать назад. Она даже запах вспомнила – мороза и овчины от его доморощенной дубленки. Он сказал: «Я тебя люблю» – и посмотрел на нее сердито, как будто она была виновата в том, что он ее любит.

– Кира, поговори со мной.

– Телефон сожрет все мои деньги.

– Черт с ними. Я заплачу.

Почему он в такой панике? Ведь все позади! Никогда в жизни ее муж не боялся за нее – он был так уверен в себе, в ней, в жизни, что, даже когда она рожала Тима, был совершенно спокоен. Мама потом говорила, что «это не муж и не отец, а бревно бесчувственное».

Он всегда был непробиваемо и тупо убежден, что все будет хорошо. Если кто-то рассказывал, что чудом избежал, например, автомобильной катастрофы, он непременно встревал с утверждением, что опасность была невелика, и производил подсчеты вероятности, и всегда оказывалось, что вероятность эта была совсем небольшая и бояться-то, в сущности, нечего.

А сейчас? Что с ним такое?

– Пошли, – поторопил Батурин, – во-он туда, где Креп. Аллочка, ты… вы можете идти?

– Могу, – мрачно сказала Аллочка, – я теперь все могу.

Кира сунула в карман телефон, так и не нажав «отбой», и некоторое время помнила о том, что Сергей совсем рядом, в маленьком телефонном тельце, болтающемся в кармане, а потом забыла.

Батурин уезжал почти последним, когда сумерки уже засинели между домами, и небо стало темней и выше, и по-вечернему остро запахло землей, взрытой колесами тяжелых машин, утренним дождем, так и не убравшимся с тротуаров, жареным мясом из ресторанчика напротив. И музыка оттуда вдруг грянула, как бы свидетельствуя о том, что вечер уже близко, уже почти начался – самое лучшее время в жизни, вечер пятницы.

Кира давно уехала, Сергей забрал ее, и Батурину приятно было думать, что она оказалась такой… крепкой и неистеричной. Еще неизвестно, что бы получилось, если бы она не достала ему нож. Навыки навыками, но у него давно не было… практики во всех этих делах, он вполне мог замешкаться, привлечь к себе внимание раньше времени, и все пошло бы кувырком, даже учитывая, что до штурма оставались считаные секунды.

Никто не пострадал при этом самом штурме, и это его заслуга, капитана Григория Батурина, это уж точно.

Только палку он так и не нашел. Куда она могла деться? Он весь вестибюль исходил – нет палки!

Дома у него была еще одна, самая первая, с которой он тогда выписался из госпиталя, но она была неудобная, и вообще Батурин ее не любил.

Она напоминала… о войне, а он не хотел о ней вспоминать и никогда не вспоминал, вопреки сентиментальным телевизионным сюжетцам о том, что, «собираясь вместе, они часто вспоминают высоту и открывшийся за ней поворот дороги, за которым их ждал тот самый бой, ставший для многих последним».

Сюжетцы он тоже не любил и никогда не смотрел.

И комментаторов не любил. В отличие от военных корреспондентов на войне они никогда не были, и все, что они говорили, звучало до невозможности фальшиво, и как-то глупо, и как-то слишком красиво, и ненатурально трагично, в общем, совсем не так, как это видел он, капитан Григорий Батурин.

…Да где ж эта палка-то, мать ее возьми? Куда могла деться? Может, забрали как сувенир?