Развод и прочие пакости

Столько талантов, сколько было дано ему, хватило бы на десяток человек. Он играл не только на скрипке, но и на пианино, аккордеоне и гитаре. Не только рисовал, но и лепил, резал по дереву. Знал три языка, великолепно танцевал, писал стихи, фотографировал. Ну а в технике тем более был царь и бог. На даче все, до последней мелочи, было сделано его руками. В любой области он мог подняться очень высоко, но… семья для него всегда стояла на первом месте.

Бабалла сидела с детьми. Окончила вечернюю школу, однако институты для нее были закрыты. Сначала устраивалась на работу туда, где не требовалось заполнять подробную анкету, потом Дед сказал: хватит, занимайся домом. Он обожал ее, носил на руках, буквально сдувал пылинки. Когда болела, сходил с ума, искал лучших врачей, добывал дефицитные лекарства. Она была женщиной сложной. Из тех, кто больше берет, чем отдает. Но тут у них вышла полная гармония, потому что Деду как раз необходимо было отдавать. Вся его жизнь была для кого-то, но не для себя.

Дед мечтал о большой семье – много детей, много внуков, но не сложилось. Самая младшая дочь Вера умерла в трехлетнем возрасте, у Надежды не было детей, у старшей, Ники, моей бабушки, родился только один сын, а у того – одна дочь, я. С Дедом мы стали самыми лучшими друзьями. Меня часто оставляли у них с Бабаллой, и дома, и на даче. Он гулял со мной, пел песни, рисовал сказочных зверей и принцесс, играл на скрипке. И как же был счастлив, когда я поступила в подготовительный класс музыкальной школы.

«Когда я вырасту, ты подаришь мне Лоренцо?» - спрашивала я, осторожно обводя пальцем эфы* скрипки Сториони.

«Конечно, Ирушка, - улыбался он. – Лоренцо тебя ждет. Когда-нибудь ты сыграешь на нем свой большой сольный концерт. А когда меня не станет, он будет напоминать тебе обо мне».

«Не говори так, Дед! – сердилась я. – Ты должен жить вечно!»

«Хорошо, милая, - он гладил меня по голове и целовал в макушку. – Я постараюсь».

----------------------

*два резонаторных отверстия на верхней деке струнных смычковых музыкальных инструментов, имеющие форму строчной латинской буквы f

В ЧЕСТЬ ДНЯ КНИГОЛЮБА 9, 10 И 11 АВГУСТА НА ВСЕ МОИ КНИГИ ДЕЙСТВУЕТ СКИДКА 20%:

https:// /ru/anna-zhillo-u1049199

И ЗДЕСЬ:

https:// /ru/tatyana-ryabinina-u490841

Глава 7

- Лоренцо? – переспросил Громов. – Почему Лоренцо? Это та скрипка, на которой вы играете?

- Не совсем. На концертах играю на скрипке Балестриери. Она не моя, мне ее один музыкальный фонд доверил во временное пользование. А дома и на репетициях – да, на Лоренцо. Это мастер – Лоренцо Сториони. Но не только.

Прозвучало с капелькой снисхождения: мол, что вы, черепахи, понимаете в наших скрипичных делах! Черепахами мы звали виолончелистов в музыкалке, потому что они таскают здоровенный футляр с инструментом на спине. Хотя я точно так же слабо понимала в виолончельных делах. Но это было такое… узко корпоративное и неистребимое.

- То есть Балестриери – это ценная скрипка, а Сториони нет?

- Ну как сказать. По последнему каталогу Фукса цены на Сториони до семисот тысяч евро. В общем, не намного меньше, чем на Балестриери.

- Ого! – присвистнул Громов. – А самые дорогие? Гварнери? Или Страдивари?

- Страдивари. Их в этих каталогах даже нет. Самая дорогая, «Мессия», стоит двадцать миллионов долларов.

- Круто. Хотя виолончель «Дюпор» примерно столько же стоит. Тоже Страдивари. Когда-то на ней играл Ростропович*, и он называл ее своей любовницей. Ну ладно, не будем письками мериться, у кого круче. Лучше про Лоренцо расскажите. Как она попала к вашему дедушке?

- Прадедушке, - машинально поправила я. – Я его звала Дедом, чтобы от дедушек отличать. Их по именам: дедушка Игорь, дедушка Саша, а он просто Дед. Как попала? В Германии. Знаете, мне так нравилась эта история, что я ее постоянно просила рассказать. Хотя она грустная на самом деле.

К моему удивлению, Громов оказался великолепным слушателем – внимательным, тактичным, заинтересованным. Он не перебивал, а если хотел что-то уточнить, дожидался паузы. И даже если на самом деле было ему совершенно не интересно, он никак этого не показывал. Теперь я удивлялась, что собиралась молчать все десять часов полета. И - кто бы мог подумать! – мне стало легче, как будто рассказ о самом близком, дорогом человеке лечил мою ободранную в клочья душу.