Разворот на восток

Дунайский канал я пересекла по мосту Фриденсбрюке (это название мост носил до 1941-го года и после освобождения от нацистов). Вокруг были видны многочисленные приметы ожесточенного сражения, но сам мост уцелел, несмотря на внешние повреждения. А дальше, за ним, начинался мой родной район Бригиттенау, израненный войной, но все-таки живой. Если на улице Валленштайна разрушения были весьма значительны, то на Егерштрассе, удалявшейся от центра города и эпицентра боев, следы войны становились все менее заметными. А в окрестностях площади Энгельса, которая снова носила свое прежнее донацистское название, этих следов, можно сказать, и вовсе не было, если не считать большого количества попадавшихся навстречу русских солдат и припаркованной повсюду военной техники. На Капаун-плац, являвшейся внутренним ядром нашего жилого комплекса, тоже рядами стояли русские машины – и не какие-нибудь, а большие бронированные самоходные пушки, вроде тех, что я видела в ТОТ САМЫЙ день. Уже что-то смутно подозревая, я, игнорируя многочисленных русских солдат, прошла под аркой в подъезд и поднялась на четвертый этаж, где располагалась наша квартира. И никто меня не остановил – видимо, вот такие реабилитированные немецкие женщины давно не были тут редкостью.

К моему величайшему изумлению, дверь в квартиру оказалась не заперта, а из-за нее раздавались негромкие звуки вальса Шуберта…

У нас был патефон и соответствующие пластинки, и если бы Франк был жив, я бы сказала, что это он.

Но Франк погиб в России полтора года назад. Я подумала, что, скорее всего, в домоуправлении, когда меня забрали во фраубатальон, решили, что я выбыла навсегда, и поселили в мою квартиру новых жильцов. Наверное, мне нужно было сначала уладить все формальности (ибо имеющиеся у меня документы полностью легализовали мое положение), но меня будто черт толкал вперед…

Повернув ручку, я тихонько вошла – и сразу же в прихожей нос к носу столкнулась с русским офицером. Я тут же отпрянула и невольно приложила руку к груди. Удивленно моргая, я глядела на мужчину, который тоже, замерев, смотрел на меня. Это был ТОТ САМЫЙ русский офицер! Который в ТОТ ДЕНЬ спас жизнь мне и моим товаркам, и о котором в последнее время были все мои тайные мысли. Теперь мы смотрели друг на друга с такого расстояния, что я могла бы протянуть руку и провести пальцами по его лицу… По его красивому, благородному лицу… Разве не об этом грезилось мне все эти дни?

Предательски краснея, дрожащей рукой я расстегнула нагрудный карман френча, достала свои документы и протянула ему. Больше всего я боялась, что он сейчас закричит, затопает ногами и скажет, что теперь тут живет он, а я должна убираться прочь. Впрочем, я не верила, что такое может произойти. От него исходило ощущение спокойной надежности, уверенности и защиты. Не может человек С ТАКИМ ЛИЦОМ быть грубым с женщиной. Впрочем, это стало мне понятно еще тогда, когда наши взгляды пересеклись впервые.

Пока он просматривал документы, я наблюдала за ним. Он был так близко… Я даже чувствовала тепло его тела. В неярком, падающем сверху свете электрической лампы на лице его играли тени, подчеркивая суровую мужественность его черт. Отчего-то сердце мое стало биться сильно-сильно. Я смотрела на его руки с длинными аристократическими пальцами – ах, как мне всегда нравились такие мужские руки! У Франка руки были совсем другие – «крестьянские»: квадратные, с короткими пальцами. Но в этом русском чувствовалась «порода». Высокий и стройный, широкоплечий – у него, должно быть, очень красивое тело…

Не в силах бороться со стыдными и совершенно неуместными мыслями, я закусила губу и опустила глаза.

– Ну что ж, фрау Лангердорф… – сказал он, протягивая мне мои документы и обливая меня синевой своих глаз, – все в порядке.

Он склонил голову и скупо улыбнулся мне. Его улыбка была всего лишь вежливой – ничего более. Очевидно, он не понял, что происходит со мной. И тут на меня накатило отчаяние. Еще секунду назад я боялась, что ОН ЗАМЕТИТ, но теперь… теперь я готова была на все, лишь бы он остался со мной. Еще хоть ненадолго… хоть на полчаса…

А он, пока я продолжала в растерянности стоять в прихожей, вернулся в гостиную и принялся собирать свои вещи. Совсем немного вещей – и среди них ничего, что когда-то принадлежало нам с Франком… Что же делать? Ведь он сейчас уйдет, и мы никогда больше не встретимся!

Все мое тело била мелкая дрожь. Музыка продолжала звучать – и это подчеркивало драматичность момента. Моя любимая музыка…

Я поняла, что если ничего не предприму сейчас, то навсегда потеряю этого человека, с которым судьба свела меня во второй раз… И потом буду об этом жалеть всю оставшуюся жизнь.

Застегнув свой небольшой чемоданчик, он подошел ко входной двери, где я продолжала стоять в той же позе, у стенки.

– Что же вы не проходите, фрау Лангердорф? – удивленно спросил с теми мягкими нотками, что так характерны для русского языка. – Проходите. Ведь это ваша квартира… – Он сделал приглашающий жест рукой.