Разыскания истины

Почти все это маленькое сочинение de Pallio наполнено столь же далекими от своего предмета доводами, которые убедительны только потому, что ослепляют тех, кто поддается ослеплению. Однако бесполезно дольше останавливаться на этом; достаточно сказать здесь, что если все, что мы пишем, должно отличаться правильностью мысли, ясностью и отчетливостью изложения, так как должно писать лишь для того, чтобы раскрыть истину, то невозможно извинить этого писателя, ибо он даже, по словам Сомазия — величайшего критика нашего времени, употребил все усилия свои, чтобы стать темным, и настолько преуспел в этом, что этот комментатор готов поклясться, что не нашлось еще никого, кто бы вполне понял Тертуллиана.2 Но хотя бы дух нации, прихоть

1 Гл. 2 и 3 de Pallio.

2 Multos etiam vidi postquam bene aestuassent ut eum assequerentur, nihil praeter sudorem et inanem animi fatigationem lucratos, ab ejus lectione discessisse. Sic qui scotinus haberi, viderique dignus qui hoc cognomentum haberet, voluit, adeo quod voluit a semetipso impetra-vit, et efficere id quod optabat valuit, ut liquidojurare ausim neminem ad hoc tempus extitisse, qui possitjurare hunc libellum a capite ad calcem usque totum a se non minus bene intellectum quam lectum. Salm. in epist. ded. comm. in Tert.

223

господствовавшей тогда моды и, наконец, природа сатиры или насмешки могли бы некоторым образом оправдать это намерение быть темным и непонятным, все это не может, однако, извинить жалких доводов и заблуждения писателя, который во многих других своих сочинениях так же, как и в данном случае, говорит все, что придет ему в голову, лишь бы это была необычайная мысль или лишь бы у него нашлось смелое выражение, в котором, как он надеется, выскажется сила или, лучше сказать, ненормальность его воображения.

ГЛАВА IV

О воображении Сенеки.

Воображение Сенеки нередко так же необузданно, как воображение Тертуллиана. В своем увлечении он уносится часто в область ему неизвестную, что не мешает ему, однако, быть так же уверенным в себе, как в том случае, если бы он знал, где он и куда идет. И когда он фигурно и вычурно делает большие шаги, он тотчас воображает, -что быстро подвигается вперед; он походит на танцующих, которые возвращаются всегда на то место, откуда начали.

Следует различать силу и красоту слов от силы и очевидности доводов. Без сомнения, в речах Сенеки много силы и есть некоторая прелесть, но в его доводах очень мало силы и очевидности. Благодаря своему воображению, он дает своим речам такой оборот, что они производят впечатление, трогают, волнуют и убеждают; но он не дает им той ясности, той прозрачности, которая просвещает и убеждает своею очевидностью. Он убеждает, потому что он волнует нас и потому что он нравится нам; но я не думаю, чтобы он мог убедить тех, кто читает его хладнокровно, кто остерегается поддаваться изумлению и привык подчиняться только ясности и очевидности доводов. Словом, когда он говорит, и говорит красиво, он мало заботится о том, что говорит, как будто можно говорить хорошо, не зная, что говоришь; потому убеждение, которое он вселяет в нас, таково, что мы часто не можем дать себе отчета, в чем и посредством чего он нас убедил, хотя мы не должны позволять себе убеждаться в чем-либо, если не понимаем предмета отчетливо, если основательно не взвесим всех доказательств.

Что может быть прекраснее и великолепнее того изображения мудреца, какое он дает нам? Но что, в сущности, может быть более бессодержательным и фантастичным? Нарисованный им портрет Катона слишком прекрасен, чтобы быть натуральным; это одни трескучие фразы, поражающие лишь тех, кто не изучает природы. Катон был такой же человек, как и все, доступный людским страданиям, он не был неуязвим, это нелепость: кто его ударил, тот

224

и оскорбил его. Он не был крепок, как алмаз, которого не может раздробить железо; он не был тверд, как скалы, которых не могут поколебать волны, как уверяет Сенека. Словом, он не был бесчувственным, и сам Сенека принужден согласиться с этим, когда его воображение несколько остывает и когда он больше думает над тем, что говорит.

Но не согласится ли он и с тем, что его мудрец может быть несчастным, раз он признал, что ему доступно страдание? Без сомнения, нет; страдание не волнует его мудреца, страх перед страданием не тревожит его, его мудрец выше случайностей и людской злобы, они не могут беспокоить его.