Разыскивается невиновный

— Не знаю, не знаю, — быстро сказал начальник. — Дело семейное, дело ваше... А я что зашел: самолет к нам сегодня придет. Летит через Ак-Молду, нам продукты и почту, а им — заказы. Так что готовься.

Я была уверена, что Володя откажется лететь в Ашхабад. Как же оставлять меня одну после сегодняшнего? Но Володя сказал:

— А чего готовиться? Ротор я упаковал. Бумаги, какие есть для управления, давайте. И письма надо взять, слышь, Айна?

Я кивнула: да, соберу письма, если у Сапара и Юры они есть. Свое я написала еще позавчера. Вадим Петрович личных писем не пишет. И ни от кого не получает. Никогда.

Начальник ушел, а Володя захлопотал, стал собираться в дорогу. Больше он не спрашивал меня ни о чем. Шкурки он заворачивал в упаковочную бумагу и в мое старенькое ситцевое платье, а тушенку из чемодана стал перекладывать в посылочные ящики.

Володя даже стал напевать себе под нос какую-то незнакомую мелодию, наверное, украинскую.

9

ЮРИЙ ОГУРЧИНСКИЙ

(Из дневника)

Я узнал о самолете последним. В половине второго Сапар ударами в старый казан — точь-в-точь как гонг в английских пансионатах — созвал нас на обед. Айна к столу не вышла. Мы же, то есть мужчины, собрались под навес на удивление дружно. Пообедали мы молча — наши полуслова и междометия ничего не подозревающего повара не в счет. Когда я встал из-за стола, Вадим Петрович сказал мне в спину: «Отдай письма Айне, сегодня самолет...» Я, не оборачиваясь, кивнул и пошлепал к метеоплощадке. Брать показания было рановато, но я, подумав, что получасом раньше — получасом позже не так важно, решил осмотреть приборы сейчас, чтобы потом поваляться всласть, не отрываясь от размышлений. Или от сна — пока я не знал, чем займусь до вечернего сеанса связи.

Я записал показания приборов. Без халтуры. Когда осознаешь, что связан с метеокартой всего мира, недобросовестным быть стыдно. А вдруг именно наша информация окажется для кого-то жизненно важной?

До сеанса было еще далеко, и я не думал, что на радиостанции окажется дежурный: хотел положить на стол данные и уйти. Но там сидела Айна. Уже в наушниках, но еще не подключалась, просто слушала эфир. На ней было темно-красное туркменское платье с желтыми полосками по бокам и вышивкой около ворота. Платье, разумеется, почти до пят, как и все ее платья. Из-под него выглядывали концы пестро расшитых штанов, закрывавших по щиколотки маленькие темные ноги, на голове был повязан небольшой шелковый платок. Повязан «по-замужнему», как пояснил мне однажды Сапар.

Она не вдруг заметила меня, и я получил возможность, стоя у порога, пару минут поразглядывать ее. Еще в Ашхабаде я обратил внимание, как мало у туркменских девушек признаков монголоидной расы. Продолговатые лица, точеные носы, большие, чуть миндалевидные глаза и почти никакой скуластости — ну разве что слегка. Айна — типичная туркменка, выражение лица у нее всегда мягкое и даже покорное, но сейчас оно было серьезным и строгим. Такие лица, как мне подумалось, бывают во время операций у хирургов.

Айна, почувствовав мое присутствие, вздрогнула. Я подошел и молча протянул листок.

— Писем у меня нет... — сказал я глухо.

— Почему ты, Юра, не пишешь своей маме? — спросила Айна укоризненно и обеими руками оторвала от головы наушники.

Я пожал плечами. Она смотрела на меня черными, очень печальными глазами, и я подумал, что ради нее смог бы пойти и на любой подвиг, и на любое преступление. В книгах пишут правду — такое чувство есть, и я его испытал.

Айна нахмурилась, повернулась к передатчику, а я немножко постоял и ушел. Теперь я уже не собирался спать — какой тут сон. И далекое блеяние отары показалось мне музыкой. Чабаны гонят отару к нашему колодцу, вот и дело есть!..

Чабан, приведший небольшую — голов триста — отару, был мне знаком: он поил овец в мою бытность на станции уже третий раз. Старичок Клычдурды, по-моему, пас вовсе не колхозных овец. Сколько у них хозяев — тридцать, три или один — разобраться здесь, в глубине Заунгузских Каракумов, трудно, но это, впрочем, нас и не занимало. Чабан и чабан, кому надо, пусть разбирается в подробностях. На пустынных метеостанциях народ живет гостеприимный, всякий человек для каракумца дорог.

Клычдурды не позволил отаре приблизиться к метеостанции — придержал овец метрах в пятидесяти и, оставив их под надзором мальчугана и двух огромных туркменских овчарок, белых, с рыжими подпалинами, с обрезанными ушами и хвостами, направился к нам. Все, кроме Айны, ждали его приближения. Сапар, продолжая мыть посуду, радостно улыбался и тряс головой. Володя стоял, прислонясь к сарайчику, улыбка у него была кислая, глаза щурились. А наш начальник Вадим Петрович, вытянув шею навстречу чабану, пристально вглядывался в него через темные пластмассовые очки-консервы. К нему-то и шел Клычдурды, протянув лодочками обе ладони.

— Салам алейкум, башлык! — лучась улыбкой, воскликнул старичок.

— Здравствуй, здравствуй, яшули, — ответил начальник. — Здоров ли?

— Якши, якши, — закивал чабан. — Малын, башын аманмы? (Благополучны ли твой скот, твое имущество?).