Разжигательница

— Они забыли обо мне. Что, если они придут за тобой и найдут меня? Правосудие любит наблюдать за чужими страданиями. Они применят на мне своё оружие. Милосердие, Рената.

Под моей кожей словно вылупляются тысячи паучков. Мои лёгкие сжались, не давая вдыхать воздух с запахами крови и слизи, которыми он кашляет.

Милосердие.

Какое милое слово для убийства.

Мне хочется отвернуться, позвать стражу, но я прекрасно знаю, что даже если они откликнутся, то и пальцем не пошевелят, чтобы помочь Лозару. Правосудие знает десятки способов поддерживать в теле жизнь, чтобы продлить муки. Я не могу спасти этого человека. И не могу отказать ему в этом.

Милосердие для Лозара. Я бы отдала ему всё милосердие, что только есть во мне, чтобы ни капли не оставить ни принцу, ни самой себе. Мои руки трясутся, ноги не держат.

— Сначала вы должны сделать что-то для меня, — говорю ему.

В темнице, не знаю как, но становится ещё темнее. Он берёт мою руку, и я снова чувствую его присутствие в своих мыслях:

— Тебе нужно завоевать доверие Правосудия. Начни с этого.

— Я не могу допустить, чтобы судья Мендес использовал мою силу. Если поможете мне с этим, я проявлю к вам милосердие.

Лозар кивает.

— Я слишком слаб. Но Дез… Он оставил здесь оружие. Не смог найти его, когда за ним пришли.

Я подползаю к углу, где был Лозар, когда я его впервые заметила. Ощупываю пол, кажется, целую вечность, прежде чем натыкаюсь на что-то острое. Стискиваю в руке небольшой кинжал. Ещё до того, как подношу его к тусклому свету, я узнаю клинок, который Дез прятал в сапоге. Его рукоять — грубая деревяшка без какого-либо орнамента. Но это был его первый кинжал, который он сам сделал. Даже если бы он его нашёл, чем бы ему это помогло против стольких стражников?

— Должен быть иной путь, — говорю я.

— От меня уже ничего не осталось, Рената. Не разделяй мою судьбу.

Я обхватываю руками его тело.

Чувствую, как бьётся его сердце. Он выдыхает, расслабляясь в моих объятьях. Когда я впервые попала к шепчущим в крепость в Анжелесе, мне было невыносимо присутствие других детей, и потому я работала на кухне. Дез научил меня охотиться на дичь: кроликов, индеек, оленей. Повар научил меня скручивать им шеи. В конечном счёте, мы все такие же хрупкие, как наша добыча.

Я слышу, как что-то гремит в коридоре, в камеру проникает сквозняк, и я понимаю, что стражники скорее бросят этого человека чахнуть в одиночестве, чем проявят каплю милосердия.

Милосердие.

Дез научил меня песням шепчущих. С ним и Саидой мы напевали их, возвращаясь с многодневной охоты плечом к плечу по высокой траве меморийских гор.

И теперь я тихонько пою Лозару, чья судьба навсегда переплелась с моей в этих подземельях так, как я и представить себе не могла. Он поёт вместе со мной охрипшим голосом. Последний клич мятежника.

— Милосердие, — шепчу я.

До моих ушей доносится хруст его костей. Я вспоминаю первый раз, когда свернула шею зайцу своими руками.

Ноющая боль терзает моё сердце, пока не остаётся только мой голос и только моё сердцебиение.

***

Я не замечаю людей, собравшихся у двери камеры, пока не раздаётся щелчок замка. Голос, который я так давно не слышала, зовёт меня по имени.

Выпускаю Лозара из рук, его тело падает на пол. «Никто тебя не похоронит, но я буду помнить о тебе, пока мои воспоминания со мной», — мысленно обещаю ему.

— Что, во имя Отца?.. — сержант врывается внутрь, ступая в лужу грязи. Факел освещает тёмное пространство, его шокированный взгляд скользит по мёртвому телу посреди камеры.

Какое зрелище пред ними предстало… Моя левая рука по локоть в крови — через несколько секунд после смерти Лозара я схватила кинжал и проткнула свою ладонь. Один из старейшин — лекарь, который однажды вёл у нас занятия, — показал, куда нужно бить, чтобы убить безболезненно, куда — чтобы было много крови, куда — чтобы ранить, но не покалечить. Не все же из нас чудовища.

Стражник поднимает обмякшую руку Лозара. Кинжал, который я в неё вложила, выпадает с лёгким стуком. Это всё тот же стражник в годах с шрамами на лице, оставшимися после чумы. Тот самый, который отправил меня сюда. Он хватает меня за рубашку и встряхивает. Боль вспыхивает в новом порезе и в старой ране на шее. Кровь стекает по моей груди — видимо, швы разошлись.

— Стой, идиот! — вмешивается знакомый голос.

Судья Мендес проходит в камеру, за ним по пятам Габо. Добротные кожаные туфли судьи ступают по луже крови, смешанной с грязью камеры. Он никогда не боялся испачкаться. От одного его вида моё сердце подскакивает. Его серые глаза отмечают тело Лозара, кинжал, моё состояние. Его рука вытянута, будто стена между мной и офицером. Потом, словно опомнившись, он вновь делает лицо непроницаемым.

— Дядюшка, — хныкаю я.