Реакция Путина. Что такое хорошо и что такое плохо

А еще через несколько минут — это уже два часа после приговора, — с адвокатами связывается уважаемый, знаменитый и информированный пожилой коллега из Москвы, человек того ранга, который позволяет пить вискарь с кем угодно, сохраняя при этом репутацию порядочного человека — вот он с ним связывается и говорит, что есть мнение, что надо оспорить заключение под стражу. До вступления приговора в силу, говорит он, есть возможность остаться под подпиской о невыезде, очень хорошие шансы. И это вообще непонятно, что с ним такое случилось — может, перегрелся, может, возраст. Так ведь на самом деле не бывает, чтобы выпускали после приговора. Глупости это.

И адвокаты, конечно, никакой жалобы не подают, и уже наступает вечер, и самое время начинать следить за новостями из Москвы — через полчаса, максимум час, народ начнет выходить на Манежную. И вот именно в этот момент, еще до Манежной, но уже после окончания рабочего дня появляется прокуратура, которая вдруг захотела подать ту жалобу, которую не стали подавать адвокаты. Государственные агентства ставят на ленты комментарии того пожилого и уважаемого адвоката — да, мол, так и надо, очень правильная жалоба, УПК позволяет. Утром Навальный и Офицеров выходят на свободу.

Судья Блинов вчера спрашивал подсудимых, понятен ли им приговор, уже на бегу — выбежал из зала, не дождавшись ответа. Что-то знал, что-то чувствовал? Черт его знает, но сегодня я бы приставил к нему психолога, мало ли что. А Навальный — ну что Навальный, вместо тюремного бегунка Кремль выдал ему диплом главного своего оппонента, главного политика страны. Тех, кто говорит, что освобождение стало реакцией на вечерние стояния в центре Москвы, хочется ласково потрепать по голове — вы мои милые, вы мои добрые. Тех, кто понимает, что Манежная ни при чём, хочется, как меня тот кировский парень у суда, спросить, испуганно глядя в глаза — черт, ну хоть вы-то понимаете, что происходит, зачем это?

Московские выборы? Собянин нуждается в бесспорной железобетонной легитимности, на порядок более бесспорной, чем у Путина? Зачем? Вот Путину это зачем? Чтобы уйти, оставив после себя Собянина? Какая-то борьба в Кремле — как с отставкой Якунина? Приговор судьи Блинова на хакеров не свалишь, но и в случае с Якуниным ведь в хакеров могли поверить только совсем дурачки. Что еще?

Пусть версии сочиняют политологи. А мы, фантазеры, можем себе позволить немножко больше. Следующим президентом России будет Алексей Навальный. Люди, про которых мы (с подачи, между прочим, и Навального в том числе) думаем, что они безраздельно владеют Россией и правят ею, зачем-то сознательно делают все, чтобы тот, кого еще вчера в новостях аттестовали блогером, завтра стал первым лицом в российском государстве. Они работают на это и только на это — и Кремль, и Следственный комитет, и государственная пропаганда (не забывайте, что голливудские видеотрансляции из зала суда — это не смеющее чихнуть без разрешения РИА «Новости»). Трудно поверить, что они делают это с радостью и удовольствием, но они делают это, и делают сознательно. Полагаю, себе они не принадлежат, и делать то, чего действительно хотят, просто не могут. Пройдет пять лет, и всесильные ныне государственные миллиардеры станут скучными старичками в трениках, поливающими огороды на своих скромных дачах совсем не в модном ныне Акулинине. Будет новая страна, новые исполнители главных ролей, новое все.

И ни Навальный, ни кто-нибудь еще не сможет нам объяснить, почему так произошло. Свалят, наверное, все на народ — ну, пускай будет народ. У народа, кстати, сейчас действительно появится шанс что-нибудь в этой суматохе для себя отвоевать. Но это уже как повезет.

Кто-то местный остановил меня посреди улицы Спасской у крыльца Ленинского суда — что делать, что делать? Перекрытая полицией улица и несколько десятков болельщиков на проезжей части. Бегает Яшин, говорит всем: «Давайте раскачаем», имея в виду, кажется, какое-то скандирование. Дает интервью иностранцам Борис Немцов. Гудков-младший интервью, наоборот, не дает, потому что говорит, что кроме одного матерного междометия слов у него нет. И вот в такой обстановке ко мне подходит кто-то местный — что делать, что делать?

А я не знаю, что делать, и говорю местному — простите, мол, я не знаю. А он опять — нет, вы скажите, что делать. Вы же, говорит, видите, что кировских здесь — дай Бог если два человека. Все, говорит, решается в Москве.

Да, говорю, решается. А он опять: если москвичи ничего не сделают, то ничего вообще не будет. Ваше дело, Олег, никогда не раскроют, если москвичи ничего не сделают, — человек явно уговаривает меня что-то делать, и я уже злюсь, потому что ну а что делать-то, я не знаю, что делать, не умею.

Местный, кажется, не верит и сердито говорит «спасибо», и уходит, и я ему уже в спину: да за что спасибо-то. Хочется то ли плакать, то ли блевать. Даю, как Немцов, комментарий каким-то иностранцам, и, как Гудков, не могу найти слов, кроме матерных. Потом все-таки нахожу — «Катастрофа».