Реализаты (СИ)

Когда ударила первая молния, было уже настолько темно, что выхваченные разрядом деревья впервые показались мальчику склонившимися над тропой хмурыми великанами. Под оглушительное "агррргрр!!" он, никогда не видевший и не слышавший ничего подобного, вынырнул из несвоевременной рефлексии и присел от испуга.

А потом загрохотало ещё и ещё.

Родители Мэтта обнаружили пропажу только полтора часа спустя, — к этому времени Прагу давно уже накрыло грозовым фронтом и на улице поливало, как из ведра.

— Боже мой! — причитала мать. — Он всего лишь маленький семилетний мальчик!

— Он уже давно не грудной ребёнок, — успокаивал её отец. — Сидит где-нибудь поблизости, пережидает грозу.

— Я просто волнуюсь и беспокоюсь.

— Все люди волнуются и беспокоятся, в этом нет ничего катастрофичного. Скажи Лукашу или Ае.

Лукаш закрыл глаза и увидел Мэтта сидящим под развесистой старой липой в Зличинском лесопарке. Высоко над ним гудело и гремело затянутое тяжёлыми серыми тучами небо. Дождь был таким сильным, что насквозь пробивал густые зелёные кроны, и по тропинкам парка текли настоящие реки. Мальчик, испуганный и промокший до нитки, сидел, прижавшись спиной к мокрому шершавому стволу.

— Эй! Мэтт! — позвал его Лукаш.

— Эй! Мэтт! — прошелестела прятавшая мальчика липа.

— Ой! — вздрогнул от неожиданности Мэтт. — Ты кто?

— Друг, — ответила липа, складывая ветви над его головой скатом плотной зелёной крыши.

Откуда-то сверху на нижнюю из её ветвей выпорхнул мокрый дрозд, отряхнулся и, наклонив свою чёрную головку, уставился на мальчика круглыми бусинами.

— Как ты можешь быть моим другом, если совсем ничего обо мне не знаешь? — несколько осмелев, улыбнулся ему Мэтт.

— Никто ни о ком ничего не знает, и это никому не мешает, — заметил дрозд и наклонил головку на другую сторону. — Ты замёрз?

— Немного, — кивнул Мэтт.

— Сейчас будет теплее, — дрозд ещё раз отряхнулся, попрыгал на самый конец ветки и озабоченно выглянул из-под неё, как бы ожидая чего-то от льющегося снаружи дождя. Словно в ответ где-то высоко вверху в очередной раз глухо зарокотало, но не ухнуло, а зашелестело, и вокруг липы, под которой сидел Мэтт, выткалась из мокрого воздуха белая сверкающая сеть.

— Ты только его не трогай, — предупредил дрозд, снова прыгая поближе к мальчику.

— Что не трогать? — не понял Мэтт.

— Грозовой разряд, что же ещё.

— Хорошо, — кивнул мальчик, чувствуя, как земля, на которой он сидит, становится всё теплее и теплее.

— Ты расскажи лучше, почему ты из дома сбежал.

— Я?! — удивился Мэтт. — Я не сбежал. Я будущее изменить хотел.

— Чьё? — в свою очередь удивился дрозд.

— Своё, конечно.

— Ах ты, маленький эгоист, — покачала головой птица. — Это у вас, видимо, семейное… А ты знаешь, что нельзя изменить своё будущее, не меняя чужого?

— Почему нельзя?

— Потому что будущее — оно всегда общее. Чем тебе будущий вечер насолил?

— Я не люблю на чужие ноги смотреть, — мрачно сказал Мэтт. — Они не интересные. И на пиджаки не люблю, и на платья. А лиц я не вижу, потому что я маленький. А ещё делать многих вещей нельзя, когда приходят гости, потому что они могут многого не понять. Вернее, понять многого не могут.

Дрозд подпрыгнул на месте, присвистнул и совсем по-человечески ухмыльнулся:

— А ты не пробовал сесть повыше? — и, глядя на открывшего от удивления рот мальчика, подмигнул ему: — А давай, сегодня слегка изменим привычный ход вещей?

Дома Мэтт появился почти сразу же после грозы, — мокрый, оживлённый, счастливый, можно сказать в кураже, с сидящим на плече маленьким чёрным дроздом.

В посольском дворе, откинувшись на спинку литой чугунной скамейки и закинув ногу на ногу, его ждал Лукаш:

— Ну, что, путешественник, знаешь, чем кормят дроздов?

— Кормят тех, которые живут в клетках, — парировал мальчик. — А я никого не держу.

Потом был вечер, и вечерний приём впервые не казался Мэтту обременительным. Он ходил между чопорными, застёгнутыми на все пуговицы гостями и с обаятельной улыбкой дарил каждому из них живой хрустальный цветок. Гости присаживались на корточки, чтобы познакомиться и пожать мальчику руку, а цветы качали прозрачными головками и звенели.

А ночью у Мэтта поднялась температура.

25. 2330 год. Ая

Ая не помнила, чтобы она вообще когда-нибудь плакала так, как плакала сегодня, сидя под куполом в прозрачном стектонитовом туннеле у молчащего генератора Бибича: в голос, навзрыд, с каждым выдохом повторяя "я больше так не могу!".

Правда, длилось это недолго, и уже спустя полчаса после приступа то, что мучило её, стало настолько зыбким и смазанным, что спроси её кто-нибудь о причине случившейся только что истерии, она вряд ли смогла бы дать хоть сколько-нибудь вразумительный ответ.

Что "не могу"? Почему "не могу"?

Отплакав, она долго сидела в тишине, прислушиваясь к тому, что происходило у неё внутри.

Обычно если тоска и накатывала, то случалось это во снах, в здравом же уме и трезвой памяти — наоборот — всегда приходило облегчение.