Реализм Эмиля Золя: «Ругон-Маккары» и проблемы реалистического искусства XIX в. во Франции

«Маэ были горды и никогда еще не просили милостыни». Но не по этой причине мать с детьми ушла из Пиолены, так и не получив монеты в сто су, на которой были сосредоточены все ее мысли, а потому, что у Грегуаров «были правила». Они «постоянно боялись обмана», опасались оказать «поддержку пороку», заботились о добродетели неимущих и «никогда не давали денег, никогда! Ни десяти су, ни двух су…», подавая милостыню только натурой.

Ожидая, пока принесут узел со старым платьем для бедных, хозяин Пиолены беседовал с Маэ. Семеро детей? Г-н Грегуар «даже привскочил от негодования». Давно ли работают в копях? «Бледное лицо Маэ озарилось горделивой улыбкой»: семья мужа — с незапамятных времен… Это началось, никто не помнит, когда…. с того дня, «как первый раз ударили кайлом в Рекийяре». «Но согласитесь сами, моя милая, что и рабочие далеко не всегда поступают разумно…. пьянствуют, залезают в долги…» Маэ степенно согласилась, что так бывает, однако муж ее не пьет, «а дела наши оттого идут не лучше»; но, испугавшись, не задела ли хозяев, добавила, что главное ведь — это жить, «как бог послал». Г-н Грегуар «весьма одобрил ее».

Ничтожная «разумная» филантропия ни в малейшей степени не должна была затрагивать «долгих блаженных часов пищеварения», из которых состояла жизнь владельцев Пиолены: «им стало скучно и неприятно видеть перед собой такую нужду». Но зрелище этой отчаянной бедности не заставило их отступить от незыблемых правил. «Мы не можем». Г-н Грегуар отказал Маэ наотрез «с таким видом, будто исполнял некий долг». Впрочем, отзывчивая Сесиль несколько превысила свой petit office. Заметив, что дети пристально, не отрываясь, смотрят на сдобную булку, она протянула им два ломтя; но затем взяла их обратно и велела подать себе старую газету. «Погодите, вам завернут, поделитесь дома с братьями и сестрами». Ленора и Анри благоговейно приняли этот дар, который, однако, до дома не смогли донести. Описание обратного пути Маэ заняло всего две строки. В обратном порядке развертывалась знакомая панорама, но что из того? Маэ шла, все равно ничего не видя: «не видела ни пустынных полей, ни черной грязи, ни тусклого неба: все кружилось у нее в глазах». А самого Маэ все утро, «пока он работал, задыхаясь в штольне», мучила мысль, что в доме пусто.

* * *

Впечатление от картин гнетущей нужды, унижений, горя вряд ли может быть смягчено описанием счастливых дней — праздников и развлечений в округе Монсу, ибо удовольствия здесь скудны, грубы, а отдых напоминает тяжелое похмелье. Последнее июльское воскресенье — местный праздник, пиршество в каждом доме, когда запах вареного кролика на день вытесняет более привычные в поселке ароматы лука. Гулянье на ярмарке вдоль дороги в Монсу, в облаке черной пыли, которая поднимается, словно грозовая туча. Переполненные кабачки. Заведение «Вулкан», где на дощатой эстраде выступают пять певичек из Лилля — публичные женщины «самого низшего пошиба, с чудовищными телодвижениями и чудовищными обнаженными телесами». За забором — петушиные бои. Любители внимательно смотрят на драку: у петухов «твердые, как железо, шпоры, их разодранные глотки кровоточат». В лавке Мегра играют на бильярде: можно выиграть фартук или штаны.

Много народу устремилось в кабачок «Сорвиголова»: там происходило состязание зябликов, о чем за неделю было объявлено афишами. Пятнадцать гвоздарей из Маршьенна принесли каждый по дюжине крохотных темных клеток: в них «неподвижно сидели ослепленные зяблики». Победителем станет тот из них, который в течение часа наибольшее число раз повторит свою песенку. Зяблики запели. Сначала робко; затем «разойдясь… возбуждая один другого, все ускоряли ритм и, наконец, залились трелями в таком неистовстве соревнования», что некоторые птицы, захлебываясь песнью, падали мертвыми. Гвоздари безжалостно подхлестывали Соперников, приказывали им петь еще, еще и еще хоть малость («encore, encore, encore un petit coup»). «Человек сто зрителей молча, со страстным вниманием слушали эту адскую музыку», — одно и то же коленце, вразнобой повторяемое птицами.

Праздник заканчивали в танцевальном заведении вдовы Дезир «Весельчак». Уже темнело, три музыканта играли «с остервенением». Внесли зажженные лампы, и сразу все осветилось: «…красные лица, растрепанные волосы, прилипавшие к мокрым вискам, юбки, развевавшиеся в воздухе, насыщенном запахом потных тел… Зал тонул в рыжеватой пыли, стены дрожали», резкие звуки корнет-а-пистона напоминали тревожный паровозный свисток… Когда закончилась кадриль, от танцоров «валил пар, как от лошадей». Но молодые, поднимая оглушительный топот, продолжали отплясывать польку, «почти не видя друг друга — до того все вспотели». А когда какая-нибудь толстуха, получив подножку, валилась на пол со своим кавалером, музыкант приветствовал это падение неистовыми воплями медной трубы.