Реально смешное фэнтези

Поэзия! — думал он. — Да! Вот что пылкие молодые поклонники должны преподносить в дар предмету своего обожания. Точно! Ну конечно! Я сочиню эпическую балладу, до предела начиненную героическими песнями и строфами, сплетающими воедино две движущие силы моего существования — вегетарианство и страстное желание добиться любви моей прекрасной дамы! Ей понравится моя баллада, она покорит ее, без сомнения! Эта баллада лучшее, что я могу предложить ей помимо собственной смерти от неразделенной любви. «Ягодка моя красная» — да, прекрасно, просто прекрасно! «Моя любовь к тебе как яблоневый сад» — ух ты! Получайся! Внутри меня — неиссякаемый источник поэзии! Да, найти бы еще рифму к слову «кумкват»…

II. Леса Исчезающая

На землю спускались сумерки, когда молодая женщина вошла в лагерь. Эллоний, которому наконец-то удалось догнать ее, был уверен, что сумерки должны были спуститься уже довольно давно — примерно полторы недели назад, по его подсчетам, — но он не видел причин жаловаться. Благодаря необыкновенному повелению отца и бесподобному умению коротковолосой девушки быстро передвигаться, он был теперь законным правителем территории, во сто крат превосходящей по размеру ту, которую племя могло представить себе в своих самых смелых мечтах. С этих самых пор он, Эллоний, мог без зазрения совести хвастаться (чего отец его не мог себе позволить!), что он и вправду является непререкаемым Повелителем Небес и Всего Сущего на Земле! Более того, он уже на четыреста тридцать восемь строф приблизился к созданию поэтического шедевра, каковым он без ложной скромности считал свое творение.

Старый вождь бросил один злобный взгляд на стройную девушку, а другой на своего старшего сына, у которого при попытке слезть с коня нога запуталась в стремени. И умер.

Его подданные, охваченные благоговейным страхом, упали ниц.

— Наш вождь мертв. Да здравствует Эллоний! — пропел Микра-Маус за всех соплеменников.

— Все верно, — тихо произнесла незнакомка, стоящая немного поодаль и забытая всеми, кроме новоиспеченного Повелителя Небес и Всего Сущего на Земле, — воистину: да здравствует Эллоний!

Позже тем же вечером, когда с формальной частью, касающейся погребения тела вождя, было наскоро покончено и поминки по заведенной традиции были в самом разгаре, Эллоний, несколько окосевший после сладкого тонизирующего напитка из плодов шиповника, приготовленного его матушкой, разыскал женщину, которая в буквальном смысле привела его к трону. Она сидела скрестив ноги в окружении мерцающих теней вдалеке от бушующего костра и стола с угощением, напевая себе под нос совершенно немелодичную песенку. При свете сумерек казалось, будто ее глаза светятся.

— Прекрасная дама, примите мою искреннюю благодарность, — сказал Эллоний, вяло кланяясь.

— Считай, что она принята, — ответила она. — Подойди сюда. Присядь. — Она похлопала ладонью по неправдоподобно сухому участку земли рядом с собой. — Ты, вероятно, мучительно раздумываешь, как отплатить мне за ту невероятную услугу, которую я оказала тебе. Мучиться больше не нужно: я сняла тяжкую ношу раздумий с твоих плеч. Можешь взять меня замуж.

Эллоний уставился на нее, не в состоянии вымолвить ни слова. Он любил ее — страстно, всем сердцем — вот уже целый день длиною в жизнь, дольше, чем когда-либо вообще (если память ему не изменяла) испытывал сколько-нибудь сильные чувства. Конечно, если не брать в расчет чувства к матери. И, дайте подумать, ее выпечки со шпинатом. Но женитьба — о таком он даже не помышлял. Если верить всему, что он читал и слышал от трубадуров, которые время от времени неожиданно забредали в их края и так же неожиданно исчезали, каждый, вступивший на тропу истинной любви, должен был приготовиться к нелегким испытаниям: томительное ожидание, взгляды украдкой, непреодолимые препятствия, несостоявшиеся свидания, мертвенно-бледный вид, неизлечимая печаль и после приличествовавшего ситуации периода неизбывной тоски — смерть. Сама идея женитьбы на женщине его мечты противоречила, как ему казалось, правилам хорошего тона. Но потом он подумал о балладе и о том, как смог бы целиком и полностью продекламировать ее своей любимой, — а это, что и говорить, гораздо лучше, чем стараться исподтишка подсунуть ей строфу-другую под видом какого-нибудь длинного списка.