Реальное и сверхреальное

При любой возможности наше сознание отказывается приспосабливаться к этой неоспоримой истине. Обыкновенно мы цепляемся за наше прошлое и продолжаем пребывать в иллюзии молодости. Быть старым в высшей степени непопулярно. Никто как будто не считает, что не быть в состоянии стареть так же нелепо, как не быть в состоянии вырасти из детских штанишек. Инфантильный мужчина тридцати лет, разумеется, вызывает сожаление, зато моложавый семидесятилетний старик разве не восхитителен? Но перед нами две перверсии, два напрочь лишенных жизненного стиля психологических чудовища. Молодой человек, который не сражается и не побеждает, упускает лучшее время своей молодости, а старик, который не ведает, как внимать журчанию ручьев, что сбегают с горных вершин в долины, не постигает смысла жизни; он подобен духовной мумии, застывшему реликту прошлого. Он стоит в стороне от жизни, механически воспроизводя себя вплоть до последней мелочи.

Наше относительное долголетие, если опираться на современную статистику, есть результат цивилизации. Для первобытных племен совершенно нехарактерно умирать в глубокой старости. К примеру, когда я побывал среди племен Восточной Африки, то видел очень мало мужчин с седыми волосами, переваливших за шестьдесят лет. Те немногие, которые мне встречались, были по-настоящему старыми: казалось, они всегда были такими, потому что настолько полно приспособились к своему возрасту. Они были именно тем, кем были, – во всех отношениях. Между тем мы в целом лишь более или менее являемся теми, кем действительно являемся. Словно наше сознание каким-то образом оторвалось от своих естественных корней и с тех пор не знает, как приноровиться к ритму природы. Поневоле кажется, что мы страдаем от высокомерия сознания, обманом убедившего нас поверить, что наше жизненное время – простая иллюзия, которую можно изменять по личному желанию. (Спрашивается, откуда наше сознание получило способность противоречить природе? Что может означать этот его произвол?)

Подобно пуле, летящей к своей цели, жизнь завершается в смерти. Даже восхождение и расцвет – лишь ступени и средства для достижения жизненной цели. Эта парадоксальная формула является не более чем логическим выводом из того факта, что жизнь стремится к цели и определяется посредством цели. Не думаю, что повинен в данном случае в игре с силлогизмами. Мы присваиваем восхождению цель и смысл, но почему бы не поступать сходным образом и в отношении спуска? Рождение человеческого существа богато смыслами, так почему же должно быть иначе со смертью? Двадцать лет и более растущий человек готовится к полному раскрытию своей индивидуальности, так почему бы человеку пожилому двадцать лет и более не подготавливать себя к смерти? Разумеется, благодаря расцвету мы чего-то достигаем, что-то свершаем и чем-то обладаем. Но чего мы достигаем через смерть?

Здесь, вопреки очевидным ожиданиям, я вовсе не намерен неожиданно извлекать из своего кармана веру и приглашать читателя сделать то, чего никто не способен сделать, – а именно, уверовать во что-то. Должен признаться, что и сам никогда ничего подобного не делал. Поэтому я ни в коем случае не стану утверждать сейчас, что мы должны поверить, будто смерть есть второе рождение, ведущее к продолжению жизни за смертью. Зато стоит, по крайней мере, упомянуть, что consensus gentium [80] определило взгляд на смерть, безусловно выражаемый всеми великими религиями мира. Пожалуй, можно даже сказать, что большинство религий представляет собой сложные системы приготовления к смерти, причем до такой степени, что жизнь, в согласии с моей парадоксальной формулой, действительно не имеет никакого иного значения, кроме как приготовления к окончательной цели, то есть смерти. В обеих из величайших живых религий, христианстве и буддизме, смысл существования обретается через его итог.