Ребекка с фермы Солнечный Ручей

Сердце Ребекки тревожно билось под ее полотняным платьем. Она чувствовала, что разыгрывается настоящая драма, и, хотя, к несчастью, не она была в ней центральной фигурой, ей все же была отведена скромная роль. Короткая бумажка досталась не самой способной “дочери”; это Ребекка вполне сознавала. Но сумела бы хоть одна из них добиться внимания Джекоба Муди, вовлечь его в приятную беседу и, наконец, заставить его осознать неправильность его образа жизни? В этом она сомневалась, но в то же время настроение у нее поднималось при мысли о трудностях, сопряженных с этим предприятием.

Трудности всегда были стимулом для Ребекки, но они устрашили бедную Эмму-Джейн, которую пробирала дрожь от возбуждения, растерянности, страха и желания поддержать свой слабеющий дух. То, что ее беседе с Джекобом Муди предстояло быть внесенной в “протокол” секретарем, стало каплей, переполнившей чашу. Ее голубые глаза казались светлее, чем обычно, и блестели точно фарфоровые блюдца, ее обычно розовые щеки были бледны, но она энергично продолжала шагать вперед, решив быть “дочерью Сиона”, а самое главное - заслужить восхищение и уважение Ребекки.

“Ребекка может сделать что угодно, - думала она с восторженной преданностью, - и я должна стараться быть не глупее, чем я есть на самом деле, или она выберет себе в самые близкие подруги какую-нибудь другую из девочек”.

И, собрав все свое мужество, она направилась в палисадник Джекоба Муди, где он в это время колол дрова.

- Хороший сегодня день, мистер Муди, - начала она вежливым, но хриплым шепотом. Слова Ребекки: “Подводи разговор! Подводи!” - призывно звенели в ее ушах.

Джекоб Муди взглянул на нее с любопытством.

- Пожалуй, неплохой, - проворчал он, - только некогда мне на дни-то глядеть.

Эмма-Джейн робко присела на конец большого бревна, лежавшего возле чурбана, на котором Джекоб рубил дрова. Она полагала, что мистер Муди, как другие хозяева при появлении гостей, прервет работу и поговорит с ней.

“Этот чурбан тоже вроде идола, - подумала она. - Хорошо бы отобрать его у Джекоба, тогда он, может быть, заговорил бы”.

В этот момент Джекоб поднял топор и опустил его на лежавшее на чурбане полено с такой силой, что Эмма-Джейн буквально подскочила.

- Ты б поглядывала, сестренка, а то щепка в глаз отлетит! - проронил Муди, с мрачным видом продолжая свою работу.

“Дочь Сиона” вознесла безмолвную молитву о ниспослании ей вдохновения, но никакое вдохновение не посетило ее, и она сидела молча, невольно подпрыгивая каждый раз, когда топор опускался на полено, которое рубил на части Джекоб.

Наконец хозяину надоела эта немая гостья и, опершись на топор, он спросил:

- Слушай, сестренка, ты здесь зачем? Зачем тебя прислали? Яблок тебе надо? Или сидра? Или чего? Выкладывай или проваливай - одно из двух.

Эмма-Джейн, которая уже успела скрутить свой носовой платочек в холодный, влажный, слипшийся шарик, в последний раз отчаянно закрутила его и, запинаясь, вымолвила:

- Вы бы не хотели… Не лучше ли вам… Вам не кажется, что вам следовало бы чаще ходить на молитвенные собрания и в воскресную школу?

Топор чуть не выпал из ставшей вдруг бессильной руки Джекоба; он уставился на “дочь Сиона” с невыразимой яростью и презрением. Затем, хотя кровь бросилась ему в лицо, он взял себя в руки и крикнул:

- Убирайся с этого бревна и из этого палисадника - в два счета, ты, нахальная маленькая ханжа! Чтобы девчонка Джима Перкинса учила меня в мои лета, куда мне ходить! Драпай, говорю тебе! И если еще раз увижу твою лживую постную харю в моем дворе да по такому делу, я спущу тебя с холма или натравлю на тебя собаку! Катись, тебе говорят!

Эмма-Джейн повиновалась без проволочек. Она сорвалась с бревна, выскочила из палисадника и “катилась” и “драпала” вниз с холма со скоростью, никогда не виданной даже Джекобом Муди, который стоял, глядя с язвительной усмешкой на ее отчаянно мелькающие пятки.

Она летела вниз, спотыкаясь; слезы текли по ее щекам и мешались с поднимавшейся из-под ног пылью. Разбитые надежды, стыд, страх, гнев - все терзало ее грудь по очереди, пока наконец с истерическим выкриком она не упала через брусья изгороди в раскрытые, чтобы принять ее, объятия Ребекки.

Другие “дочери” вытирали ей глаза и поддерживали ее обессиленное тело, в то время как Тирза, совершенно перепуганная, разразилась слезами сочувствия и ее невозможно было успокоить.

Никто не задавал никаких вопросов - все чувствовали, что состояние Эммы-Джейн отвечает на любые вопросы прежде, чем они заданы.

- Он грозил натравить на меня собаку! - простонала она, когда, оказавшись близ пастбища Сойеров, ей удалось наконец овладеть своим голосом. - Он назвал меня нахальной маленькой ханжой и сказал, что выгонит меня из своего палисадника, если я приду еще раз! И он расскажет все моему отцу - я знаю, что расскажет, потому что ненавидит его смертельно!