Ребенок в мире Эроса

Эмоционально этот ряд терминов воспринимается либо нейтрально, либо с оттенком пейоративности. Так, «сикушка» означает глупую и незрелую женщину, еще не расставшуюся с детским пороком в виде энуреза и, следовательно, нечистую. В этом смысле возникает вопрос о сущности ритуальной чистоты «телесного низа», где объединены в одно (у мальчика) или находятся рядом (у девочки) органы размножения и выделения. Известно, что единственный действующий канал полового воспитания в России касается привития девочке навыков личной гигиены и внушения ей необходимости тщательно оберегать это, с одной стороны, «святое», а с другой — «нечистое» место. Это же относится и к тому, что выделяют мочевые и половые органы. Анализ скатологической лексики у представителей разных культур показывает универсальность двойственного, амбивалентного понимания физиологических выделений. Второй смысловой ряд детских терминов группируется вокруг метафорического их восприятия в сравнении с растениями и плодами (баклажан, банан, морковка, перчик, огурчик, стручок, ромашка, розочка, цветочек и; проч.). Главное здесь — аналогия по форме и, отчасти, — размеру. Для мальчика это нечто твердое, могущее проникнуть, для девочки это нежное образование, страшащееся не только проникновения, по и прикосновения. Стоит в этой связи сослаться на частый рефрен в письмах и анкетах: «Меня били по рукам», если мама заставала ребенка за самоисследованием или самоудовлетворением. Образ «недотроги» в полной мере соответствует восприятию девочки своего интимного устройства, правда до определенного момента. В «Интимном дневнике отличницы» Вера Павлова пишет под рубрикой «6-й класс»: «Почему я краснею, глядя на свою собственную грудь? А ниже живота и посмотреть боюсь? Мне эта комедия надоела, я взяла маленькое зеркало и смело все рассмотрела. Какое уродство!»42 эмоциональная реакция девочки понятна, поскольку интенсивное развитие чувства половой стыдливости, равно как и необходимость особого внимания к половым органам и в обычное время, и в критические дни, вызывает своеобразный комплекс отвержения, проявляющийся в том числе и лексически. Всё «это» называют «глупости», либо «пирожок» пли «вареник» с оттенком уничижения. В других ситуациях возникает чувство родства — «малышка», «подружка», «сестричка», а иногда и умиления — «сокровище», «ласочка», «персик». Амбивалентность восприятия и словесного оформления выражена более отчетливо у девочек. В нашем материале практически не наблюдалось случаев негативного восприятия своих гениталий у мальчиков. Что же касается перекрестного восприятия, то мы не смогли отметить явных проявлений зависти девочек в отношении мальчиков, обладающих пенисом, а также страхов в отношении гениталий друг друга. Это в какой-то мере свидетельствует о неуниверсальности Эдипова комплекса, по крайней мере, в соответствующей выборке. Вместе с тем в ряде случаев девочки называли половые органы мальчика «хорошими», а свои — «плохими» без объяснения причин.

Своеобразная мифология пола в ее детском восприятии проявлялась в представлениях о размерах полового члена по модели: чем больше, тем лучше. Имела хождение такая шкала размеров, хотя и без точной привязки размера: «детский», «кадетский», «штатский», «солдатский», «пленный», «военный», «самый здоровенный». В многочисленных граффити, без чего в те годы, кажется, не было общественного туалета, изображался именно последний размер. Очевидно, это символизировало высшую степень мужественности в сопоставлении со «всегда готовой» женской вульвой, что свидетельствует, в свою очередь, о значительной выраженности патриархальных установок, столь типичных для нашего общества. Женщина и ее половая сфера рассматривались как «поле битвы» для «героя-фаллоса», обладание которым делало мальчика человеком первого сорта, независимо от остальных качеств. Сексуальная позиция женщины ярко отражала ее зависимую роль и положение, что соответствует концепциям М. Фуко о взаимосвязи политики и сексуальности. Своеобразный «демократизм» детства проявлялся в эквивалентном обмене визуальными впечатлениями в ходе ролевых психосексуальных игр, однако в речевой практике доминировал авторитарный подход. Возникает проблема — является ли детский фольклор в этом отношении простой калькой господствующего типа общественных отношений или в нем проявляются элементы психики, изучаемые глубинной психологией? Детство давно уже не рассматривается как уменьшенная копия взрослого мира, о чем уже шла речь выше, однако ответ на поставленный вопрос вряд ли может быть однозначным.