Ребята и зверята

— Ну, ну, дурачок, будет тебе…

Рядом с ней на соломе стоял маленький олень и сосал её пальцы.

Юля захлебнулась от восторга.

Она подсела к оленёнку и стала поглаживать его мордочку и ножки, заглядывала ему в глаза и без конца задавала вопросы:

— Отчего у него такие тоненькие ножки?.. Сколько ему лет?.. А где его мать и отец?.. Он на телеге приехал?.. Смотрите, смотрите, как лижет руку! — Она растроганно засмеялась. — Проголодался, значит.

Мама дала ему палец и вместе с мордочкой малыша опустила руку в ведро. Оленёнок понял, засосал палец и стал тянуть молоко.

Он жадно глотал, захлёбывался и фыркал, когда молоко попадало ему в ноздри. Мы шёпотом обсуждали каждое его движение.

— Смотри, как он ноги широко расставил. Это чтобы не упасть.

— А они всё равно у него гнутся — вот-вот поломаются.

— Да нет, это он — чтобы побольше влезло.

— А ведро как толкает! Как телята, когда сосут корову.

— Так что же, ведро ему корова, что ли? Вот глупый!

Мы с Юлей затряслись от смеха. А Соня строго посмотрела на нас и сказала:

— Сами вы больно умные! Даже не знаете, кто это такой.

— Нет, знаем: оленёнок.

— Сами вы оленёнки! Это вовсе марал. Такой азиатский олень. Я про него всё знаю, в Брэме прочитала — там всё про них сказано.

После такого сообщения мы затихли и с уважением стали оглядывать этого «марала».

У него были длинные ножки с острыми копытцами, тоненькая шея и круглая широкая головка с большими, как лопухи, ушами. Он беспрестанно встряхивал и шевелил ими. Глаза у него были как крупные сливы, лоб широкий, а нос маленький, с раздувающимися ноздрями. Ростом он был с новорождённого жеребёнка.

Мягкую, пушистую шкурку его так и тянуло погладить. По обе стороны спины на ней проглядывали белые пятнышки. Хвоста не было вовсе: так, коротенький толстый огрызок и вокруг него белое пятно, словно тут подвесили салфетку.

— Как его зовут, мама?

— Его зовут Мишка, потому что его поймали возле села Михайловки, — опять не вытерпела Соня. — Так назвали его вчера вечером, когда вы уже спали.

Удивительно она любила выгружать свои знания: не успели мы опомниться, как она уже рассказала нам всё о Мишке так, как будто она сама его поймала и привезла.

А Мишка тем временем выпил молоко, нагнул ведёрко, вытянул последние капли, забавно завертел своим огрызком-хвостом и начал толкать ведро головой.

От сильного толчка ведро выкатилось из сарая. Мишка вышел за ним, опять всунул в него голову и стал вертеться вокруг, возя его по двору.

Он надеялся, что ведро, как мать-олениха, если хорошенько его поддать, возьмёт да и спустит ещё молока.

На крылечко вышла коротышка Наташа. Она только что проснулась и хмуро оглядывала двор.

Там всё ещё гремел ведром Мишка.

Вдруг он взмахнул мордочкой и сразу всеми четырьмя ногами отскочил в сторону. Потом оглянулся вокруг, боком-боком подскочил к Майлику, нагнул перед ним голову и стал выбрыкивать какие-то диковинные прыжки.

Майлик встал, раскрыл глаза от удивления, поглядел на танцора, да как рявкнет: а-рр! Мишка так и взвился ракетой. Бросился к маме, спрятался за её спину и, опасливо высунув голову в сторону Майлика, запищал: ик-ик-ик…

Ноздри у него раздулись, ушки насторожились, а бока так и ходили: он порывисто дышал от испуга.

Наташа залилась басистым хохотом и затопала ногами от восторга:

— Пищит, как кошка… А Майлик… Он как даст ему!..

Когда вскипел самовар и мы все пошли в дом, Мишка полез на крыльцо вслед за нами. Пока пили чай, он, стуча копытцами, ходил по комнате и обнюхивал всё, что попадалось ему на глаза. Совал мордочку в окна, под кровать, обнюхивал стоявшие на лавке кринки. Потом обошёл вторую комнату и наконец, выбрав уютное местечко (как раз на пороге, у всех под ногами), опустился на колени и лёг.

Рядом с ним на полу лежала бумажка. Мишка захватил её губами и, громко шурша, принялся жевать.

Четырёхлетняя Наташа долго и серьёзно смотрела, как он ест бумагу. Потом решительно слезла со стула, взяла краюху хлеба и стала выколупывать мякиш. Сопя подтолкнула меня. Юля закрылась газетой, чтобы не показать, как ей смешно.

— Ты чего это? — спросила мама.

— Он голодный же, — мрачно ответила Наташа. — Смотри, бумагу ест.

— Да нет, это он просто так. Мы уже кормили его. Больше он не хочет.

— Нет, хочет! Раз бумажку ест, значит, хочет.

Она подсела к Мишке и протянула ему корку. Он прожевал бумагу, а потом взял корку и так жадно захрумкал ею, как будто в самом деле не ел три дня.

Наташа просияла:

— Смотри, как ест! А ты сказала: не будет.

После чая мы играли за домом на лужайке, а Мишка остался с мамой и целый день ходил за ней хвостиком — то в чулан, то в сарай, то к печке, сложенной в углу двора. А когда мама готовила обед, он смирно лежал около плиты и шевелил ушами.

Оставаться одному во дворе ему было неприятно, боязно и скучно. Перебегая за мамой двор, Мишка сталкивался с Майликом. Он махал в его сторону головкой и сердито топал ногой: старался показать, что не забыл утренней ссоры.

Майлик на всё выразительно отвечал: арр-рр…