Ребро барана

Розу Францевну семья Рахима уважала. Фарида-опа и та с радостью снабжала ее сквашенным продуктом. А все потому, что была когда-то Роза Францевна большим человеком – мавзолеи святых от министерства охраняла (или для министерства, кто их разберет, больших людей-то?). И родилась она не где-нибудь, а в самом Ленинграде, в семье обрусевших немцев, чудом не высланных из города ни в Первую, ни во Вторую мировые. Они и блокаду как-то пережили, отправив девочку в эвакуацию. На берегу Плещеева озера, в Переславле-Залесском, Роза полюбила тихие закаты и силуэты опустевших церквей с их декоративными главками на высоких барабанах, похожих на минаретики, прямо как у мечети на Петроградской стороне. После войны статный красавец-грузин, потомок сванетских князей, аспирант-востоковед, водил ее, восторженную первокурсницу с истфака, по городу и в, казалось бы, насквозь европейских очертаниях зданий находил еле уловимые азиатские мотивы. Когда Роза окончила университет, а Георгий защитил кандидатскую, они поженились и, преисполненные надежд и научных дерзаний, были отправлены в Бухару – город-мечту, город-сказку…

Целую неделю Роза Францевна не выходила из дома, куда их поселили на первое время, и лежала на глиняном полу, накрывшись мокрым полотенцем. Молодожены сделали огромную ошибку, приехав в Бухару в конце июля. Вода в дворовом бассейне-хаyзе была уже перенаселена чуть заметными невооруженным глазом организмами, которые шевелились даже в полотенце. Розе Францевне казалось, это шуршат пески, обступившие город, и шелестят огромные листья чинар, высушенные зноем…

Георгия назначили замдиректора музея-заповедника в бухарской цитадели – Арке, и они переехали прямо туда, в бывший дворец диван-кушбеги, первого визиря эмира бухарского. Дворцом эти неуклюжие темные покои можно было назвать с трудом… Нога осторожно ступала по нескольким слоям пыльных ковров, изъеденных молью. Весь город казался состоящим из загустевшей пыли: сейчас она висит в воздухе охристо-серыми мечетями и медресе, пухлыми минаретами, куполами гробниц и базаров, а налети ветер посильнее – и развеет их по пустыне. На искусственном холме Арка, внутри странного дворца, так непохожего на петербургские, жилось как в колодце – полумрак и прохлада. Только в особо жаркие, редкие дни, когда солнце пропекало его почти насквозь, массивные маслянистые стены начинали источать тонкий аромат плова, старинного плова – на курдючном сале, с фруктами и дичью, – с запахом той самой фазанятины, что каких-то полвека назад пряталась в густых тугаях Заравшана, служивших убежищем и для оленя, и для тигра.

Потом – Ташкент. Сразу не полюбила его Роза Францевна, однако ничего не поделаешь: мужа перевели в республиканское министерство культуры, по партийной линии двигали, и ее пристроили. А поселились они сразу в том самом доме, где она теперь осталась одна, среди тех самых вещей, которые теперь приходилось выменивать на еду или просто выбрасывать. Некоторые из них сами пропадали, как будто из жалости, – видимо, боясь ввести хозяйку в замешательство, погрузить в ненужные воспоминания. Даже очень большие вещи: так, за пару дней до отъезда зятя помутилось старинное зеркало, принадлежавшее тетке Георгия, а некогда и первой домовладелице – самой что ни на есть природной княжне, что твоя Джаваха. Княжна была старой девой и не снимала черной вуали, курила трубку с длиннющим, оправленным в бисерные чехольчики чубуком и разводила канареек. Соседские мальчишки по воскресным дням продавали их на Тезиковке, а половину выручки отдавали Надежде Отаровне. Георгий ненадолго пережил тетку: погиб при странных обстоятельствах, в разгар знаменитого «хлопкового дела», – подавился насмерть на министерском торжестве, вроде когда плов ел. Привезли его домой с распахнутым, незакрывающимся ртом, а из глотки торчала баранья косточка, – так и хоронили, прикрыв лицо платком.

Роза Францевна ту косточку, перед тем как заколотили гроб, вынула и сохранила, держала в комоде среди пачек махорки и стопок отрывных календарей. Но и она пропала сразу после ухода Славика, – а ушел ведь он как-то не по-людски, не попрощался даже, чуть ли не в чем был. Может, он и унес кость?…

II