Речь без повода... или Колонки редактора

1973 год. Республиканская партийная газета. Приличный оклад. Служебная машина. Еще немного, и человеком стану.

Звонок из КГБ. Прихожу. Сажусь.

— В чем дело? — спрашиваю.

— Говорят, восхищаетесь подвигами Моше Даяна?

— Откуда вы знаете?

— Мы все знаем. Нам все заранее известно.

(Вот бы поинтересоваться: «А то, что Беленко военный самолет угонит? Это тоже было заранее известно?!..»)

Рукописи мои попадают на Запад (спасибо Игорю Ефимову). Затем рассказ в «Континенте». Большая публикация в Тель-Авиве…

Наконец лишаюсь последней халтуры — внутренних журнальных рецензий.

Далее год в безвоздушном пространстве. Обвинения в тунеядстве и притонодержательстве. Какие-то неясные побои в милиции. Девять суток в Каляевской тюрьме. (Отвлекусь и замечу: в тюрьме мне решительно не понравилось. Хотя бы потому, что наголо остригли. Фото прилагаю. Опять же — не из самолюбования. Для пущей убедительности.)

И вот — круг замкнулся. Перспектив никаких. Дилемма «ехать или не ехать» перерастает в альтернативу «ехать или садиться». Чего тут выбирать?! Между тюрьмой и Бродвеем не выбирают!

Дальше — ОВИР, таможня, венская колбаса.

Разумеется, у кого-то все происходило иначе. Есть люди, отдавшие себя политической борьбе. Преисполненные жертвенности, аскетизма и бесстрашия. Они пришли на Запад иными путями. Есть люди, болезненно переживавшие материальную нужду. Измученные непереносимыми бытовыми тяготами. Их расхождения с властями носили другой характер. Кого-то угнетало чувство расовой неполноценности. Кому-то надоело терпеть подавление личной инициативы…

Мне, повторяю, ближе и яснее собственный опыт…

Конечно, жизнь в Союзе была незавидная. Особенно в последние годы. И все же существовало какое-то подобие отдушины. Что-то напоминающее запасной выход. Нечто утешительно-призрачное.

Так, постепенно и бессознательно, завладела нашими душами АМЕРИКАНСКАЯ МЕЧТА. Неясно и волнующе сияла она где-то за чертой.

Вообще, идея загробной жизни представляется мне гениальной. Недаром эта идея положена в основу любой религиозной системы. При этом, загробная жизнь в художественном отношении бесцветна и даже убога. Особенно — в положительном ее исполнении.

Зримые и ужасающие картины ада нарисованы Джойсом. (Не говоря о Данте.) Эстетического воплощения идеи рая не существует. Рай — призрачен и бесконфликтен. В нем отсутствуют страсти и пороки. (Как в послевоенной советской драматургии.) Известно только, что в раю хороший климат. А также — изобилие калорийных продуктов.

Честно говоря, рай напоминает сталинскую эпоху в прозе Бабаевского.

Короче говоря, рай прекрасен, но малоубедителен.

Столь же бесплотной выглядела наша американская мечта. Америка в мечтах рисовалась прообразом загробной жизни. Аналогом райского блаженства.

В Америке — свобода печати. В Америке — демократия и плюрализм. А главное, много джинсов, колбасы и шоколада.

Мы знали, что в Америке хорошо. И этого было достаточно.

И вот мы здесь. Как говорится, выбрали свободу. Накупили барахла в дешевых магазинах. Однако я не уверен, что все мы абсолютно счастливы.

Чужой язык оказался неприступной крепостью. Его можно разрушить, исковеркать. Победить его нельзя.

А ведь язык был чуть ли не единственным моим достоянием. Предметом особой гордости. Он придавал мне уверенность. Возвышал в собственных глазах.

Как я гордился тем, что умею разговаривать с академиками и зеками. С партийными функционерами и отставными хоккеистами. С профессором Лотманом и фарцовщиком Белугой.

Более того, язык надежно защищал меня.

Вспоминается такой эпизод. Шел я ночью проходными дворами в районе Лиговки. Навстречу — четверо парней. У одного — бутылка портвейна в руке. Я налево, они налево. Я направо, они направо.

Ребята явно ищут приключений. Что ты будешь делать? И кругом — ни души.

Я остановился. Говорю:

— Вас и так — четверо на одну бутылку. А вы еще меня хотите пригласить!

Смотрю — заулыбались. А через минуту уже предлагали отхлебнуть из горлышка.

Правда, я гуманно отказался…

Извините за многословное отступление…

Человек очень быстро привыкает к хорошему. И очень медленно — к плохому.

И наоборот. Плохое забывается очень быстро. Хорошее — не забывается.

Я двух лет не живу в Америке. Иной раз захожу в магазин, а продавец чего-то не улыбается. Странно, думаю, зайду-ка, пожалуй, в другой магазин…

А что творилось в Союзе?! Заговоришь, бывало, с продавцом. На какую-нибудь близкую ему тему. Насчет маргарина. Хорошо если матом не покроет…

Короче, плохое дается с трудом. А плохого здесь — сколько угодно!

Мы думали, американская преступность — это так. Гримаса советской пропаганды. Оказалось — на улицу страшно выйти.

Или взять, к примеру, трущобы Бронкса. Действительно, такое мне в Ленинграде не попадалось.

Есть здесь бессердечные эксплуататоры. Есть взяточники и бюрократы. Политические демагоги. Спекулянты. Ловцы человеческих душ. Есть своя пропагандистская машина. Кстати, действующая назойливо и примитивно.

Все есть.