Речь без повода... или Колонки редактора

Мы знали, что в Америке больше колбасы и джинсов. И решили сменить место жительства. То есть сменить хозяина.

Люди с такой гибкой ментальностью — довольно ценное приобретение. Любая бюрократия (советская или антисоветская) готова отдать им должное. Позиция «чего изволите» устраивает любое начальство. И работенка этим людям всюду найдется.

Кто-то возразит:

— Они сменили убеждения.

Да ничего подобного. Хозяина переменили, это верно. А убеждений там отродясь не бывало.

Подлинные убеждения — живая биологическая часть организма. И не меняются в зависимости от свежей газеты. Или даже — очередного номера журнала «Континент»…

Ты не вейся, черный Уоррен!

На днях ко мне прибежал встревоженный сосед.

— Что случилось?

— Ниже этажом поселился черный. Я фамилию разглядел на почтовом ящике — Уоррен.

— Хорошая фамилия, — говорю.

(Есть такой замечательный писатель — Роберт Уоррен. Автор «Зеленой долины».)

— Это другой, — говорит сосед, — это черный!

— Он что, дебоширит, пьянствует?

— Пока нет.

— К женщинам пристает?

— Пока нет.

— Музыку ночью врубает?

— Пока нет. Он только сегодня утром появился…

На родине мы были хуже всех. Возмущались бытовым антисемитизмом. Страдали от государственного.

Слово «еврей» воспринималось как ругательство. Реальное значение его почти что выветрилось. («Этот Лexa Сидоров такой еврей, такой еврей! С аванса мне не поставил!»)

Короче, настрадались от этого дела. Даже начали слегка заговариваться. Один мой знакомый интеллигент говорил:

— Я только наполовину — еврей. А наполовину — грузин. И еще наполовину — литовец.

Вот какой сложный был человек. Из трех половин состоял…

Наконец мы приехали. Слегка осмотрелись. Не успели снять пиджаки из кожзаменителя. И уже ненавидим черных.

— Черные грабят! Черные насилуют! Черные на велфейре сидят!..

Только не пугайте меня статистикой. Разными там выкладками и соотношениями.

Статистику я немного знаю. А также — немного знаю историю США.

Знаю, как формировалась ментальность черного американца. Как складывался его усередненный био- и генотип.

Разделяю стихийное ощущение вины перед черным народом. Считаю эту проблему исключительно важной.

Но с конкретным господином Уорреном ежедневно и приветливо раскланиваюсь. И он, представьте себе, улыбается…

И музыку по вечерам не заводит. Даже обидно…

Партия сказала, комсомол ответил — есть!

Позвонил мне знакомый и говорит:

— Зачем ты напечатал статью, в которой Глезер ругает Шрагина? Ведь Шрагин — хороший человек!

— Хороший, — говорю.

Через минуту еще один звонок:

— Зачем ты напечатал статью, в которой Шрагин ругает Глезера? Ведь Глезер — хороший человек!

— Хороший, — говорю.

— Что же это такое?! Значит, ваша газета — беспринципная?! Значит, у вас нет единой позиции?

Позиция у нас есть. Принципы тоже имеются.

Позиция наша в том, чтобы обнародовать самые разноречивые идеи. Дать высказаться носителям самых противоположных мнений.

— Разноречивые идеи? Противоположные мнения? А где же единство?

— В сознании читателя! Мы доверяем нашему читателю. Мы уверены: из десятка концепций он выберет наиболее реальную, наиболее благородную и жизнестойкую…

Мне вспоминается один занятный эпизод. Меня пригласили в КГБ. Беседовавший со мной капитан поинтересовался:

— Что вы думаете о Солженицыне?

Признаться, я несколько оробел. Сказать всю правду не решился. Высказался уклончиво:

— Надо опубликовать произведения Солженицына. Народ разберется, чего они стоят.

— Народ?! — с изумлением переспросил капитан. — Народ?!

В голосе его звучало невыразимое презрение.

— Народ?!

На одной из редакционных летучек присутствовала талантливая журналистка Сарафанова. Попросила слова и говорит:

— Положение в газете — критическое. Нет главного редактора. Вот предыдущий редактор — это был редактор! Как закричит, бывало! Как затопает ногами! Все дрожат от страха. И всем сразу ясно, что делать… А Довлатов только улыбается. И каждый пишет, что хочет. Разве так можно?

Можно! Кричать я совершенно не умею. (Хоть и был надзирателем в уголовном лагере.) Не умею и не хочу.

И не буду. Даже на мою собаку Глашу. Даже на журналистку Сарафанову!

Я думаю, тоска по железному наркому — еще один рудимент советского воспитания. Тоска по «сильной власти»! Тоска по директивным указаниям! Тоска по нашей врожденной личной безответственности!

Какая это мука для советского журналиста — писать, что хочешь. Без указаний! Без разъяснений! Без директив!..

Позвонил мне друг, Александр Глезер:

— У меня есть одно предложение.

Изложил свое предложение.

— О’кей, — говорю, — соберемся, решим.

Глезер страшно рассердился:

— Что это еще за новости?! Что это за колхозная демократия?! Ты главный, ты и решай!

— У нас, — говорю, — коллектив решает. Народ.

— Народ?! — с изумлением переспросил Глезер.

И я невольно вспомнил майора госбезопасности…

Мы делу Ленина и Сталина верны!

На Западе мы сориентировались довольно быстро. В бытовом отношении. Знаем, где что купить. Более того, знаем, где что продать.

В наших беседах то и дело мелькают слова:

«Кеш, сейл, ту бедрум, инкомтакс…»

Теперь спросите у рядового эмигранта, как по-английски — совесть? Разум? Благородство? Сострадание?