Речи

9. И вообще во многих случаях можно наблюдать борьбу личных стремлений с Мойрами и всюду победа оказывается за последними. Так, один, избегая брака, женится, а безбрачный прожил, принося жертвы Браку. И бедность, и богатство, и дети, и бездетность, и большие или меньшие средства к жизни отсюда. 10. Почему же ты жалеешь слугу и и называешь рабом за то, что его поступки зависят от мановения твоих бровей и некие бразды наложены на него твоею волею, сообразно коей одно он сделает, от другого воздержится? Ведь и тобой водительствуют решения Мойр вернее, чем кормчий кораблем, и ты не в состоянии был бы, противодействуя им, стать свободным и преодолеть их предначертания.

11. Есть люди, которые не называют Мойр, а винят во всем, зле и добре одинаково, Судьбу, и одобряют того, кто изрек: «Судьба — дела смертных», как будто она делает видными людей скромных, а видных людей принижает и, в свою очередь, вновь тех и других возвращает в прежнее положение и у того отнимает богатство, тому дает.

12. Они полагают, что и война, и мир, и здоровье, и недуг, и вообще все, что выгода или вред людям, все это, прошедшее, настоящее и будущее, — воля Судьбы. Нам же невозможно ни судиться с нею ни требовать возмездия, ни положить конец её владычеству массой войска, как лакедемоняне владычеству Пизистратидов.

13. Чем же больше раб — твой раб, чем ты — Судьбы, если, как с того ты и плащ снимаешь, если гнев овладеет тобою, и посылаешь на мельницу, так тебя она лишает состояния и посылает к дверям людей, могущих подать? Ведь если ты и благоденствуешь до конца, с её соизволения не изменилось твое положение а сам для себя ты не закрепил его нимало, как и раб не может оставаться в благополучии, помимо воли своего хозяина, но что для них мы, то она для нас. Итак, это рабство откуда то свыше и, может быть, с неба. Ведь надо думать и для Судьбы поставлен трон на небе, если она и не значится в числе двенадцати богов.

14. Давай, рассмотрим и других господ и госпож, которых мы себе воздвигаем из себя самих, и они нас губят, и, что самое несообразное, пользуются любовью тех, кого они губят.

15. Во первых, безмерная жадность к еде и питью. Разве эти позывы не господа, когда они, отвлекая от серьезных, пригодных, подобающих мужу занятий, ведут к разорительным трапезам вроде персидских или сибаритских, затем, до глубокой ночи держа нас в оковах обременением желудка, тяжестью головы, как ослов злые погонщики, наконец отправляют домой в безобразном виде, шатающимися, не владеющими ногами? Α после ночи и сна эти люди снова идут, чтобы подвергнуться тому же, и проводят жизнь в пьянстве, будто рабы кратеров, бочек и кубков.

16. Другим господином, далее, является гнев, не служа рассудку в качестве помощника, как справедливо и полезно, но подчинив рассудок себе и смело захватив власть над ним. И так, он стремглав гонит того, кто в его власти, и волнует больше, чем море ветры, какие обуревали сына Лаерта. И вот он вскипает всюду, по всякому случаю и против всех, словно кувшин, подогреваемый сильным пламенем, и мало чем отличается от попусту лающей собаки, когда кричит и проявляет свою дерзость, поражает невыносимыми словами, отчего у него всегда большинство враги.

17. Слушая уговоры прекратить гнев, самый тяжкий недуг, «чтобы чтили больше тебя молодые и старцы», он одобряет советчика и уверяет, что поступит не иначе, а когда владыка нападет, снова становится Агамемноном и душою, и взором: «Очи его сверканью огня подобны по блеску». В этом он признается в своем рабстве и не в состоянии поступить иначе, чем как велит ему гнев.

18. Рабом был Агамемнон, когда подвергался этой слабости, как он ни будь потомком Пелопса, сына Тантала, Зевесова сына, как ни древен у него скипетр, происходя с неба и от рук Гефеста. Рабом был и Ахилл, впав в подобный гнев и среди народного собрания, вождь на царя, обнажив меч, хотя он и взял много тех городов, «на кораблях двенадцать, одиннадцать пеший», и наполнив палатки пленниками, сам был ведом как пленник, и все время, пока гневался, не был свободным.

19. А страстный игрок в кости, ради Зевса, разве свободен? И кто когда-нибудь так принуждал раба бодрствовать, как эта слабость согбенных и сражающихся лишает сна, склоняя пренебрегать площадью, убеждая забывать о ванне, даже иной раз и о самой пище? Ведь, что сказание говорит о цикадах, что некоторые из людей скончались голодною смертью из любви в песне, а затем стали цикадами, так почтенные Музами, то же почти относится и в завзятым игрокам. Вереницу дней и ночей [1] проводят они без пищи и питья и одно удовольствие (игры) преодолевает другое (стола). Итак, как иначе, как не рабами, назвать тех, кто скованы?

{1 ουνείρονσι νύκτας ήμέραις, срв. т. I, стр. 425.}