Речи любовные

— Я имею в виду, что ничего от вас не жду. И все же я желаю вам добра. Ваша смерть будет для меня страшным ударом.

— Я начинаю думать, что вы желаете моей смерти, слыша это! Словно вы говорите мне: «Ну умирайте же, просто сил нет, давайте уж!»

— Не то. Я не могу представить себе всего ужаса траура, свершающегося втайне. Вы только представьте — я ни с кем не смогу поделиться своим горем! — Она вернулась к тому, о чем говорила раньше. — Если все это не любовь, тогда не знаю, что это такое.

Услыша из ее уст это слово, он опустил глаза.

— У меня ни с кем нет таких отношений, как с вами, — проговорил он в который уж раз.

Ничего другого сказать ей он не мог. Какой свет мог сравниться со светом влюбленной женщины? Он не мог подняться на тот же уровень самозабвения, на котором была она, не умел думать о ней так, как она думала о нем: часто, ничего не ожидая, ни в чем не упрекая, благожелательно. Он вел себя как мужчина, которому всего было мало: стремился преуспеть, много работал, стал важной особой, любовниц менял как перчатки. Но он ревниво оберегал эту тайну, эту благодать, это прибежище: неугасимое пламя, в котором можно растопить все свои ноши. Он прибегал к нему, когда была нужда. Он звал хранительницу этого огня, полную преклонения перед ним.

— Вы самая влюбленная из всех женщин! Пылкая, умеющая ждать, она знала, каким бальзамом для другого сердца может быть сочувствие.

— Порой я вам завидую, — сказала она.

— Почему?

— Хотелось бы мне быть на вашем месте, чтобы мне дано было услышать из ваших уст те заявления, что я вам делаю.

— Вы мне делаете заявление?

— Думаю, да, и немало.

— Правда.

Она рассмеялась от неосознанного отчаяния: все отдать и ничего не сдвинуть с места. Он посмотрел на нее с величайшим изумлением. Пылкое, способное ждать существо признавалось ему в этом с такой прозрачностью, какая бывает лишь при самоотречении: когда тот, кто открывает свою душу и вверяется другому, перестал хотеть и думать над тем, что он есть, что он открывает, что будет сказано и подумано о нем.

— Повезло же мне. Но в какой-то степени я же вас и создал!

Хотя она и была задета: выходило, что он моделировал ее, а все перенесенное ею было ни при чем, он не ошибался. Она не ответила.

— Я вас разбудил, сделал из вас женщину, достойную этого имени, источник любви. А, вы задумались! Мне не нравится, когда вы где-то витаете!

Ему она была обязана тем, что стала женщиной, живущей по законам сердца. Он оживил самые потаенные слои нежности в ней, то, что будят в нас дети, неопровержимую силу любви, выносящую промахи, ошибки, разлуку, разочарование и вынашивающую живых, отсутствующих и мертвых.

Она с улыбкой заглянула ему в глаза. Он весело рассмеялся:

— Теперь вы верите в себя.

— Не знаю.

— Да, да, вы верите в себя. Сколько вам лет? — вдруг спросил он, заметив, что не знает этого, как бы невероятно это ни казалось.

— Я больше никому этого не говорю.

— Даже мне?

— Даже вам.

— Я лучше всех на свете вас знаю.

— Пусть это останется моим секретом. Ей было под сорок.

— Вы молоды! А я еще немного — и старик.

— Но ведете вы себя далеко не как старик!

— Однако цифры — неумолимая вещь. У меня ощущение, что я вас знаю давно. Что вы всегда были!

— Но я была не всегда.

— У меня плохая память на даты.

— А у меня хорошая.

Она ничего не забыла. Как можно было до такой степени держать все в памяти? Такая память — колодец любви. Она задумалась. Ей мнилось, что она улыбается ребенку. Да, он был так же несведущ в боли, как дитя, она же ощущала себя чрезвычайно старой и мудрой. Он был ничто для нее. Он был для нее все. Ибо был тем, что в ее жизни напоминало крайнюю степень любви. Любви-отчаяния. Любви неразделенной. Той, которую не перестаешь преследовать и которую держишь руками в мыле. Мужа так она любить не могла, потому что он был рядом! В течение стольких лет она покоилась ночами в его объятиях. Эта любовь лишь созревала вокруг предмета любви — ее ядра. А вот любить в отсутствие предмета любви и в ее скудости, любить кого-то все время уходящего, исчезающего, — иная ипостась чувства. Примерно та же, что у родителей к детям. Доведенная до крайней степени совершенства любовь становится материнской.

— У меня ощущение, что я ваша мать, я не смогла бы быть вашей любовницей.

Он усмехнулся:

— Возможно ли это?

— Не знаю, но чувствую именно так. Что люблю вас. Глубоко. Но никогда более не дотронусь до вас.

— Та, та, та. Откуда нам знать, что с нами будет?

Она же считала, что теперь это уже на всю жизнь.

— Вы обнажены передо мной, потому и счастливы.

— Да, это так, но только потому, что сама этого хочу. Благодаря мне мы вместе здесь. Я вам все простила, никогда ни с чем не считалась, никогда вас не бросала. И была так несчастна из-за вас!

— Я уже говорил, что любой ценой желал избежать этого.

Она подумала, как он, в сущности, слаб.

— А вы почему не обнажены передо мной?

— Потому что наши отношения сложились так, а не иначе, потому что вы не требуете этого от меня.

Он был уверен в себе, на все имел ответ.

— Я говорю вам все, что вы желаете знать. — Он огляделся. — Который час? Хотите, поужинаем вместе?