Речи

(XXIX, 79) Теперь перехожу к тебе, Эруций! Ты должен согласиться со мной, что, если мой подзащитный замешан в этом злодеянии, то он совершил его либо сам, что́ ты отрицаешь, либо при посредстве каких-то свободных людей или рабов. При посредстве свободных людей? Но ты не можешь указать, ни как он мог с ними встретиться, ни как он мог склонить их к убийству: ни где, ни через кого, ни какими посулами, ни какой платой. Напротив, я доказываю, что Секст Росций не только не делал ничего подобного, но даже и не мог сделать, так как не бывал в Риме в течение многих лет и никогда, без важной причины, не выезжал из своих имений. Тебе, по-видимому, остается назвать рабов; это будет как бы гавань, где ты сможешь укрыться, после того как все твои другие подозрения потерпят крушение; но здесь ты налетишь на такую скалу, что не только разобьется об нее твое обвинение, но и все подозрения, как ты сам поймешь, падут на вас самих.

(80) Итак, какое же, скажите мне, прибежище нашел для себя обвинитель за недостатком улик? «Время было такое, — говорит он, — людей походя убивали безнаказанно; поэтому, так как в убийцах недостатка не было, ты и мог совершить преступление без всякого труда». Мне иногда кажется, Эруций, что ты за одну и ту же плату хочешь достигнуть двух целей[61]: запугать нас судом и в то же время именно тех, от кого ты получил плату, обвинить. Что ты говоришь? Убивали походя? Чьей же рукой и по чьему приказанию? Разве ты не помнишь, что тебя сюда привели именно скупщики конфискованного имущества? Что из этого следует? Разве мы не знаем, что в те времена, в большинстве случаев, одни и те же люди и отрубали головы, и дробили имения?[62] (81) Словом, те самые люди, которые днем и ночью расхаживали с оружием в руках, никогда не покидали Рима, все время грабили и проливали кровь, вменят в вину Сексту Росцию жестокость и несправедливость, свойственные тому времени, а присутствие множества убийц, чьими предводителями и главарями были они сами, будут считать основанием для того, чтобы его обвинить? Ведь его тогда не только не было в Риме; он вообще не знал, что происходит в Риме; он безвыездно жил в деревне, как ты сам признаешь.

(82) Я боюсь наскучить вам, судьи, или вам, быть может, покажется, что я не доверяю вашему уму, если стану еще более рассуждать о столь очевидных вещах. Все обвинения, предъявленные Эруцием, думается мне, опровергнуты. Ведь вы, надеюсь, не ждете, что я стану опровергать новые обвинения в казнокрадстве[63] и другие, подобные им лживые выдумки, о которых мы до сего времени и не слыхали. Мне даже показалось, будто он читал отрывок из речи[64], составленной против другого обвиняемого; это не имело никакого отношения ни к обвинению в отцеубийстве, ни к самому подсудимому; коль скоро эти обвинения сводились к одним словам, их достаточно и опровергнуть одними словами; если же он оставляет кое-что до допроса свидетелей, то и тогда, как и во время обсуждения самого дела, он найдет нас более подготовленными, чем ожидал.

(XXX, 83) Теперь перехожу к той части своей речи, к которой меня влечет не мое личное желание, а чувство долга. Ибо, если бы мне хотелось стать обвинителем, я предпочел бы обвинять тех, благодаря кому я мог бы прославиться[65]; но я решил не делать этого, пока буду волен выбирать. Ибо самый достойный человек, по моему мнению, — тот, кто благодаря своей собственной доблести занял более высокое место, а не тот, кто преуспевает ценой чужих несчастий и бед. Пора нам перестать рассматривать пустые обвинения; поищем злодеяние там, где оно действительно кроется и где его можно найти. Тогда ты, Эруций, поймешь, как много надо собрать подозрительных фактов, чтобы предъявить обоснованное обвинение, хотя я не выскажу всего и только слегка коснусь каждого отдельного факта. Я не сделал бы и этого, не будь это необходимо, а доказательством того, что я поступаю так поневоле, будет именно то, что я буду говорить не больше, чем этого потребует благо моего подзащитного и мое чувство долга.