Речка

Мы живем в редкий промежуток времени: исчезнувшее — совсем рядом, память о нем еще совсем свежа, но то, что мы так остро помним, — уже не существует.

Такое же недоумение испытали, наверное, наши предки, убив последнего мамонта. Назавтра пришли в привычные места охоты, на обычные пастбища его, а мамонта нет. Как это нет? Ведь вчера еще был! Но его нет. На все предстоящие века, до их скончания.

Водяные мельницы на моей родине замолчали навсегда — без холеры и неурожаев… Говорят: прогресс, электрификация. Но разрушен старый речной быт, царивший веками. Тот, кто застал речки, поддерживаемые мельничными подпорами, тот меня поймет. А вот детям нашим, чтобы проникнуть в прошлое наших милых речек, уже придется вести раскопки.

Прежде при виде разрушенной мельницы в сознании людей возникала мысль о какой-то трагедии, посетившей эту местность. Как же можно без хлеба? А откуда его взять, если не будет поля и мельницы? «Кусочек поля стоит кусочка неба», а небо само отражается в мельничном омуте… Думалось: что бы ни произошло, жизнь возьмет свое, возвратятся люди, оживут мельничные жернова, зашумит вода в омуте, падая с мельничного колеса…

* * *

Через город Бугуруслан протекает речка Турханка. Было время, в ней, текущей вдоль подножия хребта, лошадей поили. В речке жили раки.

— Вак, вак!.. — орал восторженно мой дружок по улице Борис, впервые в жизни увидев живого рака в воде. Он тогда еще не выговаривал «р».

— Вак-вак! А там вачонок!

О, эти роковые «вак-вачонок», отныне они стали его кличкой на многие годы!

Подумать только: тогда в Турханке еще водились раки… Водилась и рыбешка: огольцы, пеструшки, густера, вьюны с иголочками на жаберных крышках, за что их по-собачьи звали «суками». В июльскую жару часть этой рыбешки скатывалась в Кинель, вода в Турханке сильно нагревалась. Огольцы и вьюны забивались от жары в подводные норы и, полусварившиеся, ждали там дождей, похолодания. Не многим удавалось дождаться. Иные из этих нор становились братскими рыбьими могилами, на радость турханским ракам. Но и в самый зной были в речке холодные места, там, где из дна били роднички. Жители ближайших городских домов устанавливали тут бочки без дна, края которых поднимались чуть выше речной воды. Родник заполнял бочку, переливался через край, его холодную прозрачную воду носили ведрами домой для питья.

Теперь не то что лошадей поить в Турханке, но и купать их остерегаются: грязь, зловоние, свалки на берегах. Кое-где прямо над водой стоят на столбиках деревянные туалетные домики. Ни раков, ни рыбы, омутки заилило…

* * *

10 часов 25 минут вечера. Вылетела над речкой летучая мышь. Уже приходится напрягать глаза, чтобы различать подсечки удилищ над водой.

Ночью была яркая луна. В костре жарко горел сухой вяз. Соловьи пели до утра, и до утра все принималась куковать кукушка.

Утром ондатра плавала вдоль берега с веточкой тальника во рту.

Прощаюсь с вязами над обрывом, с голавлями в воде, с дугой берега, опушенного тальником. С частью самого себя прощаюсь. Здесь навсегда остается что-то из того, что было во мне, когда я мальчишкой приезжал сюда на велосипеде, в великом азарте спеша насторожить снасти…

Прощай, дорогой… И вы прощайте, дорогие мои сотоварищи по рыбалкам. Скольких из вас уже нет на свете… А река все еще есть. Меня не будет — она будет. Но какая?

Поливальщик совхозного овощного поля сидел с удочкой на берегу Кинеля. Я заглянул в его зеленую пластмассовую плошку, там плавал улов — пескарики.

О чем же еще говорить, как не о реке, о бывших ее лугах и озерах?.. Ну, как здесь все у вас без меня?

Кинель после уничтожения мельниц запруживают лишь для того, чтобы поднять уровень грунтовых вод. Летом в городе дефицит воды. На месте бывшей Чуринской мельницы насыпается грунтовая плотина, весной ее взрывают, грунт, в основном глину, уносит речка. И без того илистая, она заилилась окончательно.

— Все родники запечатало глиной, — говорит поливальщик. — А Ерик помните?

— Ну как же его не помнить! Чудо-озеро в обрамлении камышей, полное прозрачной воды. На его восточном берегу сады, посаженные бугурусланскими толстовцами еще до революции. А кувшинки… А лилии… Теперь, говорят, белые лилии занесены в Красную книгу. Есть они еще в Ерике?

— Лилии? — переспрашивает недоуменно поливальщик. — Видали бы вы Ерик! Из него даже перестали поливать совхозные огороды. Видите в городе многоэтажные дома? — он кивнул за речку. — Понастроили, а воду из канализации очищать негде. Бывало, когда еще из Ерика поливка шла, постоишь у поливальной машины, домой явишься — на порог не пускают, будто я не поливальщик, а золотарь. В это озеро из домов сбрасывается нечисть, а из Ерика — в Кинель, там, ниже… — машет он рукой.

* * *

— Ерик там, дальше, только вы в нем ничего не поймаете, он тухлый, — поясняет мальчик.

И вот я со своим старичком-велосипедом на берегу тухлого Ерика. Фиолетовая вода, подернутая белым налетом: ни кувшинок, ни лилий, ни лягушек, ни рыбы, ни водорослей, ни водяных жуков, ни садов за Ериком. Вода мертва. Зловоние.