Речники

Через это их пропустить надобно обязательно да как можно жёстче, со строгостью. Хотя у самой большухи это в последние лета не получалось, ни хватало строгости. Что-что, а с посикухами лютовать, не сподручна она была. Сердце они смягчали быстро, паршивцы маленькие. Но ни Дануха эту традицию завела во времени, оттого не ей ломать да перемены устраивать. К тому ж умом-то понимала всё, а вот сердцем…

Надо было обучить их выживанию. Посикухи в кучки сбивались по возрасту да ходили от кута к куту, от стола к столу еду выпрашивая, становясь «поберушками» да попрошайками. Никто не имел право кормить их за просто так. Мамам так вообще на этой седмице своих детей кормить запрещалось категорически. Совсем. Ни воды попить, ни крошек с пола собрать. На ней лежала обязанность учить как лучше да сподручней выпрашивать эту еду в других кутах по соседству вырытых.

В этом жестоком со стороны обычае было своё зерно разумности с рациональностью. В любой момент эти милые комочки жизни могли остаться совсем одни. Без мамы, а иногда и без рода всего, и единственный способ выжить для них было попрошайничество. Где угодно, у кого угодно лишь бы с голоду не окочуриться. И чем лучше да «профессиональней» они это делали, тем больше шансов у них было выжить в этой жизни немилостивой.

Что бы там не говорили, обеляя старину да в идиллию расписывая, в лихие годы чужие дети никому нужны не были. Своих бы поднять да выкормить. Сердобольные да жалостливые не только были не в почёте, но и считались сродни полоумным да свихнувшимся, от коих и сами держались по далее и детей укрывали-прятали.

Ходила Дануха по площади, мерным шагом расхаживала да беззаботных деток разглядывала. По домам в это время большуха нос свой вездесущий не засовывала. Ну, коль только какую непотребность иль явное упущение в убранстве найдёт, но это бывало редко, тем более в пору зимою. Недогляда в одеянии ребятишек пред выпуском на морозы лютые бабы не допускали, как бы заняты не были да бестолковы от рождения.

А в самих кутах Дануха и так знала, что творится-делается. Кутырки на подросте да навыдане с ярицами свою красоту наводят, по дому работают. Помойную лохань надо вынести, опорожнить в нужном месте да вычистить. Солому под ней поменять, а то и во всём куте заодно. Посуду опорожнить, отдраить, убрать да за готовку приниматься под присмотром маминым. К обеденному столу орава нагуляется, пацаны натрудятся, соберутся голодные их кормить надобно. А у посикух стол сегодня особенный, праздничный, последний на этой седмице в родном куте подаваемый. В общем, все при деле как обычно каждый день зимой.

К вечеру Дануха собрала бабий сбор в своей норе вместительной. Жилище у неё было просторным, как раз весь бабняк по лавкам рассаживался, притом строго по ранжиру заведённому. Баба каждая своё место знала не путала. Никаких ссор, передряг с перебранками. Идиллия прямо сказочная.

Приходили к ней в кут несмотря на то что самой большухи в землянке не было. Так заведено было с тех самых пор, как большухой стала в селении. Прежде чем собраться бабняку Дануха из кута уходила заранее. То на реку уйдёт, то по огороду шастает, то в бане отсиживается, давая возможность бабёнкам рассесться да словом обмолвиться.

Нельзя сказать, что бабы целыми днями друг друга в глаза не видели. Хотя в куте у каждой дел невпроворот да у каждой как не спроси, по горло булькает, но и друг к дружке бегали да просто по-соседски балакали новостями да сплетнями обмениваясь. А как же бабам без этого?

Но вместе вот так собирались редко. Тут и толки другими были да разговоры более приличные. Блядских [40] да непотребных здесь не заводилось в принципе, ибо большуху как одна все побаивались. За такие вещи и ближниц своих не щадила Дануха языки быстро укорачивая да своей клюкой по чему не попадя охаживая. Хоть и считалась их большуха вековухой да больная на ноги, но матёра была, ни-дать-ни-взять, ни отобрать силою. Хоть сама себя за матёрую не считала, ибо не положено, но взглядом одним могла любую в хворь уложить не по тужившись.

Дануха в бане сидела собственной и всё что говорилось в куте через шкуру-загородку слышала. Тогда-то и пошёл среди баб впервые пустозвон о некой чёрной нежити. Только тогда это в виде сплетен от кого-то прилетело, а сплетня, она ж ещё хуже сказки будет вымыслом. Так размалюет естество, что не только до не узнаваемости, но порой и переворачивая всё с ног на голову.

Большуха послушала, послушала, да и решила пресечь это блядство на корню выползая из укрытия. Все говоруньи замолкли, словно в рот воды понабирали да пустым местом прикинулись. Вышла она на средину меж ними опираясь на клюку старую. Каким-то мутным взглядом глаз полуприкрытых осмотрела каждую снизу доверху, почесала свою седелку да еле слышно, чтоб все прислушались, начала беседу воспитательную:

– Хватит воду в реку лить, пугалки девичьи пережёвывать. Делом надобно заняться.

Бабы замерли, даже подолы теребить перестали. Большуха продолжила: