Редберн: его первое плавание

В конце концов их так поглотило это занятие, что часть из них после тяжёлой работы в ночных вахтах на палубе обделяли сами себя отдыхом внизу, лишь бы поучаствовать в карточной игре. И потому было очень тяжело уснуть в присутствии игроков, особенно если они оказываются матросами, разговоры которых в любом случае могут быть громкими, – эти ребята часто изгоняются с бака теми, кто желает покоя. Им приходится воссоздавать на палубе карточный стол, и неизменно в таких случаях случаются большие споры, множество неджентльменских обвинений в грубости и обмане и время от времени обмен несколькими резкими ударами.

Но это было неудивительно, учитывая, что видимость очень мала в отсутствии света, за исключением того, что исходит с полуночного неба, а карты из-за длительного износа и грубого использования оказывались чрезвычайно порванными и покрытыми дёгтем, да так, что несколько членов четырёх мастей могли бы обособиться от них и сформировать пятую масть под названием «смоляные пятна».

Каждый день дефицит табака становился всё более и более острым, пока, наконец, не появилась необходимость прибегнуть к самой строгой экономии в его использовании. Капельку, составлявшую обычную «жвачку», пытались растягивать на целый день и ночью с разрешения повара эту же самую «жвачку» помещали в духовую печь и там высушивали, чтобы затем набить ею трубку.

В конце концов пайка исчезала, и команда, лишённая утешения и стимулов, на которые так полагаются матросы, пока находятся в море, стала равнодушной, капризной и сильно измученной от качки. Это как если курильщиков опиума внезапно лишить их зелья. Они сидели на своих койках, несчастные и мрачные, с непреходящей печалью, глядя на баковую лампу, которая освещала их так горячо любимые трубки. С трогательным красноречием они вспоминали более счастливые вечера – времена дыма и фантазий, когда после целого дня услаждающей «жвачки» они радовали сами себя своими щедрыми и самыми сердечными затяжками.

Однажды ночью, которая казалась более чем обычно безысходной и печальной, в голове у Бланта, ирландского кокни, внезапно родилась идея: «Ребята, давайте искать под койками!» Благослови тебя Боже, Блант! Вот так обнадёжил! Сразу же поклажа была вытащена, тёмные места были исследованы, и два табачных прутика и несколько старых «жвачек», брошенных матросами в каком-то предыдущем путешествии, были встречены аплодисментами. Их беспристрастно разделил Джексон, который в этот раз к всеобщему удовлетворению оправдал свой авторитет.

Любопытный способ деления этого табака обычно удовлетворял матросов максимально возможной степенью желаемой беспристрастности. Я опишу его, серьёзно рекомендуя для дальнейшего использования всем, кто будет после этого делить наследство, ведь если они примут этот морской метод, то универсальный клеветнический афоризм Лаватера станет навсегда бесполезным: «Знатока не поймёшь, пока не разделишь с ним его работу».

Табачные прутики разрезают максимально равномерно на количество частей, равное количеству матросов, и эта операция выполняется в присутствии всех. Джексон, уложив табак перед собой, стоя лицом к стене и спиной к компании, указывал на одну из частей табака своим ножом, выкрикивая: «Это чья?» – после чего с противоположного угла бака смело отвечали: «Бланта!» – и доля уходила Бланту; и так далее, тем же путём, пока всё не раздавалось.

Я выкладываю его перед вами, юристами – тенями великого Блэкстоуна, я спрашиваю вас: могла ли быть предположена более беспристрастная процедура, чем эта?

Но табачные прутики и последние путешествующие «жвачки» скоро закончились, и затем, после короткого периода относительной весёлости, матросы снова сникли и помрачнели.

Скоро появился способ, однако не совсем новый среди моряков, чтобы смягчить серьёзность депрессии, которая их томила. Прежде чем переплетать верёвки, пряжу, по-особому выбранную, обрезали на маленькие биты, использовавшиеся вместо табака. Старым верёвкам отдавалось предпочтение, особенно тем, что долго лежали свёрнутыми и потеряли эпикурейскую сырость, сделав ещё более насыщенным их древний, подобный сыру, аромат.

В сердцевине самых толстых канатов есть прямая, центральная часть, вокруг которой накручиваются внешние волокна. В разные моменты в процессе выбора пакли я оказывался среди старого хлама и, вытаскивая на свет фрагмент этого вида верёвки, испытывал какое-то странное, безумное восхищение от медленного раскручивания и постепенного извлечения этого искусно скрытого ароматического «сердца», как называлась эта центральная часть.

Она обычно имеет насыщенный желтовато-коричневый, индийский оттенок, немного блестит, чрезвычайно приятна на ощупь, распространяет острый аромат, подобный запаху из старой пыльной бутылки портвейна, недавно вырытой из земли, и в целом является объектом, в отношении которого человек удерживается от ласк, наслаждаясь своим ужином.