Читаем Редкие земли полностью

Я знал почтенного майора,Он был искусник, а не лох.Считал себя слугой Минервы,Имел художественный нюх.Он патрулировал кварталыВокруг метро «Аэропорт»,Вынюхивая к(а)вартиры,Определяя запах спорВраждебных книг и мысли вздорной,И тотчас посылал доклад,Что за химчисткой вдоль забораЗарыт антисоветский клад,Что тянет дух «Архипелага»С седьмого, скажем, этажа;Там тщится гадкая ГаагаНам трибуналом угрожать.«Зияющих высот» скрижалиРазят швейцарским бланманже;Недаром зубы скрежеталиУ политических бомжей.От Галича хоть в рощу драпай,Он перцем песни насыщал.Им возмущался сам АндроповС повадкой старого сыча.Попахивал Живаго-докторСвежатинкой далеких лет.Каков хитрец, прикинул дока,Спустить бы гаврика под лёд.«Руслан», конечно, пахнет псиной,А Чонкин, враг армейских сфер,Распространяет под осинойПортянки крепкий камамбер.Короче, весь квартал крамольныйУслышит ночью стук подков,С задором пылким комсомольскимВоображал майор Вовков.Пропустим весь квартал сквозь сито,Устроим обысков самум!По запаху я чую титулИ направлений хитрый ум.Вдруг некий аромат невнятныйДостиг трепещущих ноздрей.Что это — борщ с еврейской мятойИль пицца в шапке пузырей?Наследие Абрама Терца?Тургеневский презренный «Дым»,Звонарь заморский некто Герцен?Или тлетворный «Остров Крым»?Он сунул нос борщу под крышку,Но пряностей удар тяжел!Прощай, набоковская крошка,Шепнул он из последних жил.Вот так погиб герой отчизны.Лежит под тяжестью венковВдали от жизни этой грязнойМайор спецрозыска Вовков.

Вот так, с помощью рифмовки, была обнаружена подлинная фамилия незадачливого борца за чистоту идеологии. И главное — никого не обвинишь, ни на какого диссидента не навесишь: сам задохнулся под крышкой супа с книгой, это все знают. Что делать, таковы непримиримые законы существования всех форм белковых тел: и наши герои уходят, и ихенные. И мы все уходим, те, которые подобные мудрости изрекаем. Одни завещают распепелить пепел над Норд-Зее, другие предпочитают гнить. И никому не пожалуешься, ибо конечная инстанция нам неизвестна, потому что у нее нет конца. Эти мысли начинают одолевать, когда завершаешь роман. Конечность мучает всех — персону любого возраста, вашего осла, даже, быть может, «дорогой многоуважаемый шкаф». В вооруженном отряде партии недаром, очевидно, практиковалась многоименность: хотелось и самим размножиться. Иначе зачем в тоталитарном обществе борзописцы прятались за псевдонимы?

При демократии все проще, но почему-то и загадочней. Свобода гордится своими романами самовыражения. Флобер умудрился самовыразиться даже в образе сластолюбицы. Пушкин по три часа пред зеркалами проводил, а потом упархивал, подобный ветреной Венере. Невысокий Найман прогуливается по роману в виде стареющего баскетболиста Каблукова. Ваш покорный, между прочим, в недавние романы то и дело вводил и Старого Сочинителя, и Стаса Ваксино, и Власа Ваксакова, и графа Рязанского, и Така Таковского, а вот теперь и Базза Окселотла — и все это не псевдонимы, а просто разные ипостаси.

Любопытные сдвиги происходят при юбилеях творческих личностей. Живешь-живешь и вдруг осознаешь, что друзья веселой молодости приближаются к семидесятилетию. Ты пишешь эпистолу дружбану-прозаику, зачинщику всей молодой плеяды, прогремевшему в двадцать лет, за что и был прозван «нашей Франсуазой Саган».

Перейти на страницу:
Нет соединения с сервером, попробуйте зайти чуть позже