Redrum 2016

О том, что сам граф давно умер — вероятно, ещё до заточения — но то, что жило в его теле, вышло за пределы разложившейся оболочки…

О том, что примерно раз в столетие стены камеры окружают очередным слоем серебряных плит в палец толщиной, и оборудуют ещё одну дверь, потому что прежние постепенно истончаются, разрушаются, и оно занимает ещё клочок нашего мира, прогрызая себе путь шаг за шагом.

Да, он мог бы всё это рассказать, как рассказал двум другим. Впрочем, их это не остановило. Так же, как не остановило бы и Назарова. Иногда полковник думал, что нечто там, за двумя серебряными дверями, как-то искало и манило их ещё до того, как они оказывались здесь, в темноте. Хотя, быть может, это было просто любопытство.

Да, наверняка. Даже у этого Назарова, несмотря на лейкемию дочери, всё дело было в любопытстве…

— Любопытной Варваре нос оторвали… — прошептал полковник, выпуская струйки дыма из ноздрей, и усмехнулся. Бросив окурок на пол, Фокин вознамерился было убраться прочь из этого мерзкого склепа — судя по всему, власть сменилась, а значит — нужно готовиться передавать полномочия и рассказывать обо всём этом безумии следующему бедолаге, который сменит его в должности, так же, как когда-то предыдущий начальник поведал недоверчивому, полному скепсиса Фокину историю заключённого из камеры № 151.

Но потом, замерев, полковник вновь повернулся к двери. Он вспомнил тот единственный раз, когда шагнул за дверь — конечно, только за первую. Он сделал это сразу после того, как в камеру ушёл его первый настырный гость — профессор этнографии из городского исторического музея, тоже наткнувшийся на одну из этих проклятых правительственных директив, которыми наследили в революционные годы. Вспомнил, как увидел на полу что-то, будто отрубленное захлопнувшейся серебряной дверью.

Оно шевелилось. И походило на чёрных склизких змей. А потом рассыпалось, исчезло.

Но прежде шептало — будто бы внутри его головы.

Фокин и сейчас слышал этот шёпот. «Вечность… Вечная жизнь… Открой дверь…». Он слышал его все эти годы, хотя в последнее время немножко громче. И, признаться, порой было трудно устоять. И дело было не в словах, а в чём-то другом… Иногда он чувствовал себя так, будто не пил неделю, а ему протягивают стакан холодной родниковой воды…

Иногда…

Например, сейчас…

Обычно помогали мысли о Наташе. И о Славке, который, казалось бы, совсем недавно научился ходить, а уже резво бегает по двору за голубями и кошками, и так смешно говорит «фафуфай» на их попугая Гошу, и так потешно выдыхает через нос, имитируя звук, с которым открываются двери троллейбуса…

Всё это помогало и сейчас, хотя, признаться честно, было труднее, чем обычно. Фокин закрыл глаза, и велел шёпоту убраться прочь из головы. Потом заставил руки повиноваться, выбрал нужный ключ, вставил в замочную скважину. Замер на миг.

И положил другую руку на дверную ручку.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ Дмитрий Мордас Угол ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

Начинающий автор из Белгорода. Родился в 1986 г. Впервые опубликовался в «Самой страшной книге-2015», затем в сборнике «Темная сторона сети». Победитель конкурса «Чертова дюжина-2014». Помимо хоррор-литературы, увлекается восточными единоборствами и коллекционирует аммониты.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

Порой казалось: я чувствовал затылком штукатурку потолка. Она не жесткая. Нет. Она — как выпавший утром снег, который днем растает. Иногда, изловчившись, мне удавалось бросить взгляд на нее. И, Боже мой, она прекрасна! О, если бы я мог вечно глядеть на ее белизну.

Вместо этого я видел себя. Там, внизу. Я изменился, и первое время не мог даже узнать свое лицо. Разбитое, распухшее, все в страшных бугристых швах. Оно до смешного походило на какой-то плохо слепленный, недопеченный пирог. Изо рта у меня торчала белая трубка, а рядом мигали лампочками приборы и что-то вроде мехов двигалось в такт дыханию моего тела.

Как же мучительно висеть под потолком! Я был не в силах даже шевельнуться. И даже думать было тяжело и, казалось, стоит закрыть глаза и чуть расслабиться, — и я распадусь, растекусь по белому потолку, и меня не станет. Наверное, это было бы даже приятно, но какая-то упрямая часть меня продолжала цепляться за эту комнату внизу. За это изуродованное лицо.

За Яну.

Она часто сидела рядом. Держала руку того, нижнего меня. Она говорила со мной, но я не слышал слов, и ответить не мог. А еще, когда приходила она, просыпался Угол.

Он был здесь все время, но я заметил его не сразу. Просто один угол палаты под самым потолком был темнее, чем другие. Иногда мне чудилось, будто там, в темноте что-то есть. Что-то бесформенное, похожее на огромный ком черной шерсти.

Но Угол был относительно далеко, да и смотреть на него тяжело. Уж лучше взглянуть еще раз на манящее белое поле потолка.