Redrum 2016

— Этот блок не используется с начала двадцатого века. До сорок пятого здесь ещё хранили всякий хлам, но после войны забросили окончательно, — сказал Фокин, продолжая шагать вперёд непринуждённо, будто прогуливаясь по парку в солнечный день. Лёгкость в походке и голосе вдруг показались Назарову настолько преувеличенно естественной, что не осталось сомнений в её фальшивости. Следом ушатом ледяной воды пришла мысль: полковник боится.

— На самом деле в пояснении из директивы сказано далеко не всё. Всего, пожалуй, не знает никто, ведь записей сохранилось крайне мало, молва в те времена могла исказить и переиначить очень многое, да и традиция здешних начальников передавать сведения о сто пятьдесят первой камере из уст в уста наверняка привела к «испорченному телефону» длинною в столетия. Но кое-что известно более-менее достоверно.

Назаров едва видел спину Фокина впереди, ориентируясь по пятну голубоватого света на древних, склизких от влаги и плесени камнях. Голос полковника будто доносился со всех сторон, как если бы с ним говорила сама тьма. От этой мысли стало ещё больше не по себе, но Назаров вновь представил себе Машеньку, её взгляд, полный боли и непонимания: за что эти страдания достались именно ей?

Решимость идти до конца (во всех смыслах) вновь вернулась.

— Всё началось с того, что в Васильковском уезде Киевской губернии, в одном из дворянских имений, начали пропадать крепостные. Целыми семьями, хуторами, сёлами. Местные тут же заговорили о здешнем помещике Скобель-цине, который, по их мнению, занимался чем-то… Чем-то тёмным, скажем так. О нём давно ходили разные мрачные слухи. Судя по всему, соседи-помещики и местное духовенство считали его кем-то вроде дьяволопоклонника.

До поры до времени всё это никого не беспокоило, но вскоре начали пропадать крепостные других помещиков и государственные крестьяне из соседних уездов. Да и простые путники, проезжавшие через эти края, часто исчезали без следа, так и не добравшись до места назначения. В общем, нужно было что-то предпринять, и в имение Скобельцина послали уездного полицмейстера, Громского, с ротой солдат из расквартированного неподалёку драгунского полка впридачу.

Чёрная тень шарахнулась прямо из-под ног Назарова. Толстый лоснящийся хвост, мелькнувший в свете фонарика, вызвал приступ омерзения.

— Из этого отряда в живых осталось лишь трое, — продолжал разглагольствовать Фокин, качая лучом фонарика из стороны в сторону. — Одного доставили в расположение полка совершенно обезумевшим, и к утру он умер от лихорадки. Другой ничего не мог толком рассказать, лишь крестился, бормотал молитвы, и вопил от ужаса, стоило солнцу зайти за горизонт. Впоследствии он покончил с собой. И лишь последний выживший — сам полицмейстер — сумел относительно внятно изложить, что же открылось отряду в усадьбе Скобельцина.

По его словам, всё поместье было огромной фабрикой пыток. Люди, томившиеся там, подвергались неописуемо зверским издевательствам, потрясающе изощрённым и жестоким. Я читал этот отчёт, и знаете что? Мне это чем-то напомнило худшие истории о концлагерях, экспериментах нацистов и так далее, только много хуже… И это при том, что тогда старались скрывать особенно жуткие подробности.

Например, в огромных подземных темницах, в крохотных клетках томились люди с ампутированными конечностями, зашитыми ртами, оскоплённые, с чудовищными ожогами, травмами и уродствами. Один мальчик лет десяти всю жизнь провёл в клетке со сторонами в полметра, его руки и ноги были сломаны, а затем срослись под неправильным углом, будто у какого-то краба… Все эти несчастные были истощены, напуганы и умоляли о смерти…

А ещё Громский упомянул о слугах графа, которые, по его словам, были ничем иным, как нежитью. Ходячими мертвецами, которые набрасывались на солдат и убивали их. В усадьбе он обнаружил множество книг и манускриптов, хранящих тайны чернокнижия и запретных ритуалов, и бегло осмотрел записи самого графа. По мнению полицмейстера, Скобельцин полагал, что муки и смерть огромного количества людей, а также попрание всех существующих законов природы и морали, способны открыть врата в потусторонний мир.

А затем Громский отыскал и самого графа — в обеденном зале. Прежде, чем бежать прочь сломя голову, полицмейстер успел заметить, что Скобельцин, сидя в одиночестве за огромным столом, поедал девушку — по словам полицейского, гимназистку, недавно пропавшую на почтовой станции неподалёку. Живую. Скованную цепями. Как сейчас помню эту строчку в отчёте: «…его лицо было в крови, на нём читалось наслаждение её криками…»

— Хватит, — не выдержал Назаров. — Пожалуйста… Что случилось потом?

Фокин немного помолчал, и ответил:

— Послали ещё один отряд, который перевернул там всё вверх дном, освободил тех, кого ещё можно было спасти, и предал огню имение графа. На этот раз солдаты вооружились серебряными пулями и саблями. Знаете, издавна считалось, что серебра не выносит всякая нечисть…

Назаров фыркнул, но полковник, шагая в темноту, продолжал: