Реформатор

На сей раз отец отделался вывихнутым плечом и разбитым носом.

Никите в ту пору было немного лет, он жил особенно ни над чем не задумываясь, можно сказать, жил как растение (хотя, может статься, подобное сравнение оскорбительно для растения), однако острое ощущение бессмысленности отцовских действий запало ему в душу. Никита стал не то чтобы бояться, но опасаться отца, точнее за отца. Отец как бы носил в себе нечто иррациональное, что могло в любое мгновение взорвать заурядную жизненную ситуацию, преобразовать ее в нечто непредсказуемое и… совершенно неуместное.

В «определении определяющего», таким образом, выходила осечка.

При том, что отец определенно не доставал до Бога и не становился вровень с Вечностью.

Что-то, однако, было.

Причем отнюдь не эпизодическое иррациональное и не усредненное среднестатистическое. Хотя отец в ту пору воплощал в себе обобщенный образ советского интеллигента, работника печати, служившего режиму и одновременно ненавидящего этот самый режим, имевшего от режима кусок и одновременно покусывающего руку, протягивающую ему этот самый кусок. Только спустя годы Никита продвинулся в «определении определяющего» отца: недовоплощенность. Нигде и ни в чем отец не шел до конца, сдаваясь на волю обстоятельств, застревая между хорошим, плохим и никаким. Он добивался исключительно промежуточных (тактических), а не конечных (стратегических) целей.

Никита частенько ловил на себе и брате его тревожно перемещающийся (оценивающий) взгляд, как если бы отец хотел понять нечто важное, кого-то из них выбрать, то есть «определял» в каждом из сыновей «определяющее» и… тоже никак не мог выбрать, определить.

Хотя, казалось, чего выбирать между копейкой (Никитой) и рублем (Саввой)?

Никита в детстве был толст и удивительно неуклюж. Преодолел немоту лишь к четырем годам. В школе смотрел в книгу, а видел фигу, во дворе частенько бывал бит сверстниками, дома же занимался в основном бесполезными делами, такими как лепка пластилиновых уродцев и вырезание из бумаги (опять же уродцев) с последующим размещением их в самых неожиданных местах, допустим, в шкатулке, где мать хранила браслеты и серьги, в запирающемся на ключ баре, где отец держал престижную заграничную выпивку, в холодильнике и даже… внутри обуви. Пластилиновые уродцы карабкались по бутылкам, как африканцы по пальмам, бумажные уродцы слетали со шкафов и люстр, как парашютисты или дельтапланеристы.

«Зачем ты это делаешь?» — не уставали спрашивать мать, отец, брат.

Никита не удостаивал ответом, пока, наконец, Савва не сформулировал вопрос иначе.

«Кто эти люди, брат?» — на полном серьезе поинтересовался он, как будто размножавшимся в квартире подобно леммингам бумажным и пластилиновым уродцам можно было дать хоть сколько-нибудь разумное определение.

«Это… народ», — вдруг ответил Никита, отметив, как дернулись зрачки в синих глазах Саввы и (боковым, не иначе зрением) отметив, как дернулись зрачки у входящего в комнату (он всегда входил в самые неподходящие моменты) отца.

Больше они не беспокоили его вопросами насчет уродцев.

…Никита не поверил своему счастью, когда узнал, что старший брат берет его с собой в Крым.

Савва был высок, строен, светловолос, гибок, как молодая ольха или осина, в отличие от отца, не копил денег, был не эпизодически-истерически, а перманентно (как дышал) смел и уверен в себе. Идя со старшим братом по темному парку или по гадкому участку улицы, Никита ничего не боялся, потому что (по крайней мере, в его представлении) Савва был бесконечно выше тривиальных земных опасностей, как, допустим, орел выше тревог бегающих и ползающих по земле мышей и ужей. Хотя, конечно, это не означает, что презрительно (сыто?) посматривающего с высоты на ползающих по земле мышей и ужей орла вдруг не сразит пущенная с земли же пуля.

Девчонки сохли по Савве. Стиральная машина в ванной к концу недели была (как народно-песенная коробочка) полным-полна его испачканных помадой рубашек.

«Ты бы им намекнул, что ли, — просила мать, — чтобы они пользовались отстирывающейся помадой».

Особенно раздражала ее девушка, пользующаяся серебряной (практически не отстирывающейся) помадой, на свидания с которой Савва надевал самые красивые рубашки.

«Лучше бы ты надевал кольчугу, тогда пятна были бы не так заметны», — печалилась мать, посетившая не один хозяйственный магазин в поисках эффективного средства для борьбы с серебряной помадой.

В добавление к перечисленному, Савва трижды в неделю плавал в бассейне, занимался в секции восточных единоборств, читал в день (как Сталин) не менее пятисот страниц убористого текста.

Мать читала мало и крайне избирательно, наверстывая, впрочем, упущенное в неврологических санаториях.

Никита тогда не читал вообще.

Второе место (с огромным отставанием) по чтению в семье занимал отец, который называл Савву «машиной для чтения».

«Знаешь, в чем основная конструкторская недоработка этой машины?» — поинтересовался он однажды у Саввы. И не дожидаясь (он, впрочем, и не предполагался) ответа, сам ответил: «Она жрет дикое количество топлива, но стоит на месте».