Реформатор

Никита вдруг почувствовал (хотя, может статься, это было ложное чувство) как пронзительно-одиноко и в то же время горестно-свободно в данный момент комбинированной (металло-мраморной) девушке. Хотя ему было трудно понять, на что, собственно, она надеялась, придя глухой ночью в номер к Савве с двумя другими девушками?

Чего-то он не понимал.

То есть, конечно, понимал, что то, чем они в его присутствии занимаются — свальный грех, скотство. Не понимал же того, что было над этим скотством.

Что-то определенно было.

Никита допускал, что, возможно, девушки этого не знали. Но Савва точно знал.

Если не было ничего — жизнь представала, в сущности, не требующим размышлений бессмысленным и беспощадным способом существования белковых тел. Более того Никите в ту ночь вдруг открылось, что человеческая жизнь триедина, что в ней существуют: «над», «под» и «в». Большинство людей, как, к примеру, сам Никита — неизменно «в» и «под». Но есть и те, кому ведомы принципы работы механизмов, приводящих в движение жизнь, кто триедин, как сама жизнь, то есть одновременно «над», «под» и «в», как, к примеру, Савва.

Единственно, Никита не понимал устремлений (Савва наглядный пример) этих людей, равно как и не представлял масштабов их силы и целей, которых они добиваются посредством этой силы. Никита подозревал, что цели эти не хороши и не плохи, в том смысле, что не имеет ни малейшего значения, как их оценивают люди «в» и «под».

«Разве есть такое имя?» — удивился Никита, как копьем, уткнувшись взглядом в мраморный в скульптурных завитках темный лобок. Улыбнувшись, девушка чуть раздвинула ноги, и Никита, наконец, увидел то, что мечтал увидеть вживую давно, да все как-то не получалось. Увиденное сильно отличалось от того, что он прежде видел в порнографических журналах и на видеокассетах. То было — грех, а это — жизнь. Чем дольше Никита смотрел, тем меньше оставалось в его голове нечистых помыслов и скверных намерений. Восставшая юная плоть опала, как приземлившийся монгольфьер. Никите казалось, что он (точнее не он, какой сейчас и каким, возможно, станет, когда вырастет, а, так сказать, обобщенный, «заархивированный») каким-то образом приблизился к (символическим) вратам, из которых вышло (и продолжало выходить) то, что называется человеческой цивилизацией. Он вдруг захотел чтобы девушка немедленно ушла, пока неистовствующий Савва про нее не вспомнил, не востребовал ее на алтарь греха.

«Ты не представляешь, — ответила девушка, — сколько на свете разных имен. Например, Мера, или Малина. Я думаю, — склонилась над Никитой, уронив ему на лицо сначала мягкие мраморные волосы, а затем — пружинные мраморные груди с вишневыми пуговицами сосков, — тебе лучше повернуться к стенке. Спи!»

«Ложись со мной, Цена, — предложил Никита, надеясь на невозможное. Монгольфьер плоти вновь рвался в небеса. — Места хватит и для тебя, и для Меры и для… Малины».

«Для всех места не хватит никогда, — грустно ответила девушка. — В принципе, душа не шире двуспальной постели… Вот только, — вздохнула, — человек почти всегда спит один, даже… когда не спит один, как сейчас твой брат».

Никита так сильно задумался над ее словами, что мысли незаметно (как ручей в реку, а река в море) перетекли в сон. Сон же, как известно, имеет обыкновение бесследно растворять мысли, либо оттачивать их до необъяснимой остроты, так что поутру человек либо ничего не помнит, либо — не знает, что делать. У Никиты во сне видимо случилось невозможное совмещение — растворившись, мысли отточились до необъяснимой остроты. Проснувшись, Никита одновременно ничего не помнил, не знал, что делать, проникал бритвенной мыслью в суть вещей.

У него закружилась голова.

Солнце светило вовсю.

Ни Саввы, ни девушек в номере не было. Номер был пуст и чист, как если бы ночная оргия приснилась Никите. Должно быть, они отправились на ночное (лунное) купание, которое незаметно перешло (перетекло как мысли в сон) в утреннее (рассветное).

«Зачем тебе сразу три?» — спросил Никита у брата, когда, наконец, встретил его в столовой на обеде.

«Три? — удивился Савва. — Ты что, их было всего две!»

Наверное, подумал Никита, он забыл про третью со странным именем Цена. Какая-то его охватила светлая радость, что Цена осталась незадействованной в непотребном ночном действе.

«А две? Зачем тебе сразу две?» — Никита вспомнил, что душа должна быть не шире двуспальной постели. У Саввы она получалась многоспальной. Хотя, если судить по неуходящей из его глаз печали, Цена была права: Савва спал (да и бодрствовал) в одиночестве даже когда не спал (не бодрствовал) в одиночестве.