Регион в истории империи. Исторические эссе о Сибири

Если нежелание правительства открыть остров для свободной колонизации вызывало особое недовольство среди местной администрации и некоторых кругов правящей элиты, то для либерально настроенной интеллигенции жизнь на острове не могла не представляться сущим адом не только потому, что она была подневольной³⁹, но и потому, что сахалинские реалии совершенно не соответствовали четким классификациям, которых требовала эпоха модерна. Трудно согласиться с мнением, что своей критикой либеральные интеллигенты стремились уничтожить Сахалин как символ всеобщей российской несвободы и угнетения и тем самым способствовать освобождению России⁴⁰. Скорее в работах современников проявилось полное замешательство в отношении имперской политики на колониальной периферии со всеми ее сложностями и противоречиями. Тот факт, что на Сахалине не существовало границ между произволом и законом, свободными и преступниками, русскими и инородцами, являлся источником сомнений и тревог для либеральных критиков, привыкших к более-менее упорядоченной реальности имперского центра. Сахалин же представлял собой «фронтир нации», где, по словам историка Британской империи Катлин Уилсон, под давлением межкультурного обмена рушились барьеры, которые в имперском центре считались непреодолимыми, и размывались границы между черным и белым, цивилизованным и диким, законом и страстью⁴¹. Результатом непонимания сахалинской действительности стала не только невнятность некоторых описаний острова⁴², но и шаблонность оценок, которые давали возможность осмыслить эту реальность пусть в предвзятых, но зато привычных и понятных терминах.

Начать с того, что жизнь на Сахалинской каторге не только не соответствовала современной пенитенциарной теории, но не укладывалась даже в рамки тюремной практики, распространенной в Европейской России. Все, что приезжие наблюдатели, такие как А.П. Чехов, Д.А. Дриль, А.П. Саломон, знали о тюремном деле из научных книг и личной практики, не имело к Сахалину никакого отношения⁴³, так как Сахалинская каторга существовала вне рамок закона. Факт «незаконного» «чрезвычайного» статуса Сахалинской каторги не принимается во внимание историками Сахалина, хотя современники не раз на него указывали⁴⁴. Дело в том, что начало Сахалинской каторге было положено эдиктом 1869 года, который открыто нарушал основной уголовный закон империи, Уложение о наказаниях уголовных и исправительных 1845 года. Целью эдикта было в экстренном порядке разгрузить Забайкалье, где каторга пришла в окончательный упадок, для чего преступников, присужденных к каторге, было решено сортировать по двойному признаку: «социальной опасности» и пригодности к целям колонизации. По новому закону рецидивистов, семейных каторжных и каторжных женщин отправляли на Сахалин или в Забайкалье, а впервые судимых и бессемейных – во «временные каторжные тюрьмы» европейской части России⁴⁵.

Ни один новый вид каторги не соответствовал Уложению 1845 года, по которому наказание каторгой включало в себя и тюремное заключение, и принудительные работы в рудниках, на заводах и в крепостях (в европейской части России не было работ, на Сахалине – тюрем)⁴⁶. Поэтому новая каторга создавалась как «временная» мера, призванная организовать каторжные работы практически и тем самым обойти несовершенство закона. Хотя пересмотр Уложения о наказаниях с целью привести его в соответствие с реальностью начался уже в 1871 году⁴⁷, создание нового Уложения растянулось на десятилетия (новое Уложение было издано только в 1903-м). Так «временный» статус Сахалинской каторги стал постоянным. По мнению правительства, большой беды в чрезвычайном положении Сахалина не было, так как каторжные работы на острове хотя и не соответствовали «букве» закона, но вполне соответствовали его «духу»⁴⁸. Того же мнения придерживались и в ГТУ⁴⁹, для которого «временный» статус Сахалина открывал широкое поле для экспериментов, немыслимых в Европейской России, где во главу угла ставилась политика унификации тюремных институтов и централизации тюремного управления⁵⁰. На Сахалине же деятельность ГТУ не была связана ни законом, ни «пенитенциарными теориями», а руководствовалась только «живым делом исполнения каторги»⁵¹.