Рейх. Воспоминания о немецком плене (1942–1945)

С Козловым и Беломаром мы всегда вместе, всегда заодно. Вместе обсуждаем, вместе действуем. У нас что-то вроде хунты. Беломар – кадровый старший лейтенант. Вся армия, в которой он служил, попала в окружение под Киевом и была отдана на съедение немцам. Козлов – учитель. Он служил в Московском народном ополчении, которое постигла не менее трагическая судьба460.

Зондерберихт оберкоммандо вермахт461 сообщает: «Все атаки большевиков отбиты с большими потерями для них».

Вранье! Есть более точные сведения: немцы отступают на юге. Фриц Штайнбрешер говорит: «Русские начали большое наступление на юге». У Фрица есть радиоприемник. Он регулярно слушает Москву и Лондон, хотя и рискует за это головой (нацисты казнят тех немцев, которые систематически слушают советские и англо-американские передачи).

Сегодня Фриц Штайнбрешер сказал уверенно и определенно: 6-я немецкая армия окружена в Сталинграде.

В газете «V"olkischer Beobachter» (это центральный орган NSDAP)462 напечатана речь Гитлера, посвященная Сталинградской битве. Вот небольшой отрывок: «Сталин приказывает своим солдатам умирать за Сталинград. Для него это вопрос престижа. Для меня этот город не стоит жизни десятка моих гренадеров. Я не стремился к захвату Сталинграда и к переправе через Волгу. Я хотел закрыть путь советским судам из Каспия в Нижний и в Москву. Я достиг этой цели: моя артиллерия не пропускает ни одного корабля, везущего англо-американские материалы из Ирана или нефть из Баку».

Он не стремился к захвату Сталинграда! А зачем в таком разе нахально лез на рожон? Вот теперь тебе, альте гаунер463, и капут.

Интересно сопоставить эту речь Гитлера с очерком «Jenseits Wolga»464, напечатанным в газете «Frankfurter Zeitung»465. Автор пишет:

«По ту сторону Волги лежит безжизненная пустыня. Там нет ни тучных полей, ни воды, ни корма для скота. Никакая армия не может развернуться и действовать по ту сторону Волги».

«Я не стремлюсь к захвату Сталинграда. Я не хочу переправиться через Волгу. По ту сторону Волги – пустыня».

Что это, психологическая подготовка к отступлению?

Конечно, так. Но вместе с тем и нелепая попытка оправдать свой провал, свой драп из-под Сталинграда.

География, вишь, виновата!

Вспоминали скорбные январские дни 1924 года.

– Расскажите, Георгий. Ведь вы были в это время в Москве.

Рассказал, как мог, о виденном и пережитом.

Помню все до мелочей, как будто это случилось вчера. Веселой гурьбой возвращались мы из столовой МВТУ466. Всю дорогу шалили, как дети, играли в снежки, шутили. Радостная улыбка не слетала с наших губ, смех буквально душил нас.

Какой-то мрачно настроенный гражданин злобно сказал:

– Чему вы радуетесь, молодые люди?

– А почему бы нам не повеселиться? Gadeamus igitur, juvenes dum sumus467.

– Смеяться и шутить нет причины. Разве вы не знаете, что умер Ильич?

– Вы лжете, гражданин! Этого быть не может. Признайтесь, что это неправда.

– К сожалению, это горькая правда.

Как громом пораженные, мы долго смотрели вслед удалявшемуся гражданину. Языки у нас отнялись, руки беспомощно повисли, ноги словно приросли к земле. Мы не могли ни вымолвить слова, ни сдвинуться с места.

Не знаю, сколько минут продолжалось это оцепенение, но когда оно прошло – мы, как подстегнутые, все вдруг бросились бежать домой, в институт. Там уже знали все.

Ночью ходили в Колонный зал, а три дня спустя хоронили Ильича. Стоял трескучий мороз. На площадях и перекрестках горели огромные костры. Колонна за колонной шли к центру рабочие, служащие, студенты, крестьяне из окрестных деревень. Не смолкали звуки траурных мелодий.

Голова нашей колонны только-только вошла на Красную площадь, как грянули орудийные залпы, загудели фабричные и паровозные гудки. Вся страна замерла, погрузилась в пятиминутное молчание. Я отчетливо видел заснеженный Кремль, деревянный Мавзолей, у входа в него недвижных часовых, на трибуне вождей партии и правительства.

Возвращаясь домой, грелись почти у каждого костра. Столпившиеся вокруг огня люди всех званий и состояний говорили только об Ильиче, думали только о нем. Сколько искренней любви к Ленину в словах этих простых рабочих и крестьян. Они говорили о его светлом уме и чистом сердце, о простоте и скромности, о великодушии и доброте. Я был свидетелем того, как тут же у костра рождались легенды об Ильиче. Один рабочий сказал очень уверенно: «Ильич написал десять тысяч томов сочинений. Никто до него не смог написать столько, никто и не напишет. Один Ленин мог сделать это». Крестьянин поддакнул: «Это ты истинную правду сказал. А вот знаешь ли ты, что Ильич говорил на всех языках, какие только есть на свете. А самых этих языков, почитай, тыща, ежели не больше». Так конкретное мышление народа облекает в живую плоть несколько абстрактные представления о гениальности и величии.

После меня говорили и другие пленяги. Рой за роем потянулись воспоминания. Они захватили нас целиком, заглушили физические страдания, с новой силой пробудили тоску по родине, разожгли злобу к врагам468.