Рейнская легенда

— Видите вы этих лучников? Заметьте их осанку! Первый — тот юноша, что одолел Косоутоффа, а второй, ежели память мне не изменяет, выиграл третью награду. На обоих ливрея моего двора — и, однако ж, готов поклясться, что один простолюдин, другой же — круга высшего!

— Который глядит благородным? — спросил Ровский, темнея, как туча.

— Который? Полноте! Ну, конечно, юный Отто! — пылко воскликнула принцесса Елена. Юная леди прогуливалась вместе с ними, но под предлогом, будто не выносит запаха сигары, отвергла протянутую руку Ровского и шла несколько поодаль, прикрываясь зонтиком.

Заступничество за юного ее протеже еще больше омрачило и без того мрачного и ревнивого Ровского.

— Помилуйте, князь Клевский, — сказал он, — с каких это пор чернь, носящая вашу ливрею, позволяет себе расхаживать в украшении благородных рыцарей? Кто, кроме дворянина, мог бы позволить себе такие локоны, как у этого ублюдка? Эй, лучник! — взревел он. — Поди-ка сюда.

И вот Отто стоял перед ним. Когда он приблизился и, отдав честь, почтительно склонил голову перед принцем и его взбешенным гостем, он быстро глянул на прелестную Елену — их взоры встретились, сердца дружно забились, и на щеках у каждого зарделся нежный румянец. Мне случалось видеть, как судно в море так отвечает на сигнал другого судна…

Покуда они глядят друг на друга, напомним нашим читателям о том почтении, которым были окружены волосы в северных странах. Лишь людям высокого рода дозволялось отращивать их. Если человек покрывал себя позором, за этим неминуемо следовала стрижка. Виланов и вассалов, осмелившихся отпустить кудри, ожидала суровая кара. Отсылаем читателя к работам Аврелиуса Брадобрео Мохнатуса «De Nobilitate Capillari»[14]; Роланда «Де помадум волоссари», Уссау «Frisirische Altertums Kunde»[15] и т. д.

— Придется состричь эти кудри, милейший, — сказал герцог Клевский добродушно, однако же щадя чувства доблестного новичка. — Это противу правил, принятых у меня при дворе.

— Срезать мои волосы! — вскричал Отто с нестерпимою мукой.

— Ну да, и уши впридачу, деревенщина! — взревел Доннерблитц.

— Спокойно, благородный Кошмаренберг, — возразил герцог с достоинством. — Предоставьте герцогу Клевскому поступать с его воинами по собственному усмотрению, — а ты, юноша, отпусти-ка свой кинжал.

Отто и точно страстно сжимал пагубный клинок, дабы вонзить его в сердце Ровского; но чувства более возвышенные взяли верх в его душе.

— Графу нечего опасаться, милорд, — сказал он, — в присутствии дамы.

И, сняв свою оранжевую шляпу, он низко поклонился. Ах, как мучительно сжалось сердце Елены при мысли о том, что этим дивным кудрям суждено покинуть прелестную голову!

Мысли Отто тоже были в смятенье. Его чувства дворянина — и добавим: гордость мужчины, — ибо кто, спросим мы, не гордился б такой шевелюрой? восстали против роковой угрозы. Он вступил в спор с принцем.

— В мои намерения не входило, — сказал он, — поступая на службу, подвергнуться операции стрижки.

— Ты волен остаться либо уйти, сэр лучник, — отвечал принц с невольною досадой. — Мне не надобна чернь, корчащая из себя знатных господ.

— Мое решение принято, — возразил Отто, в свою очередь гневаясь. — Я…

— Что? — вскричала Елена, дрожа всем телом.

— Я остаюсь, — отвечал Отто. Бедная девушка от радости едва не лишилась чувств. Сатанинская злоба исказила черты Ровского и, скрежеща зубами и сыпя проклятьями на отвратительном немецком наречии, он надменно удалился.

— Быть посему, — сказал принц Клевский, предлагая руку дочери, — сейчас явится мой цирюльник и вас обслужит.

И с этими словами князь тоже удалился, немало сожалея о нашем герое; ибо Адольф Клевский в юности был хорош собой и сподоблен украшения, коего ныне он намеревался лишить своего лучника.

Цирюльник отвел бедного мальчика в заднюю комнату и там — что уж тут говорить — произвел над ним операцию. Златые локоны — прелестные локоны, кои столь часто перебирали нежные пальцы его матушки, — пали под ножницами и окружили юношу.

Когда все было кончено, Отто, ступивший за порог задней комнатки подобно златокудрому Аполлону, покинул ее обкарнанный, словно приютское дитя.

О, как печальны были его черты после свершенья сего обряда! И это не удивительно. Он думал о том, каков он будет в глазах Елены теперь, когда лишился главного своего украшения. «Признает ли она меня, — думал он, — будет ли любить меня, столь страшно изуродованного?»