Рейс

– Сука укропская! – крикнул вдруг молчащий до времени толстый краснолицый мужик в домашних тапочках и майке-алкоголичке, из которой на приспущенные шаровары вылезало пузо. Он достал кусок чего-то белесого из пластикового пакета и стал отчаянно и яростно запихивать сопротивляющейся женщине в рот. – Жри свое сало, б…дища бендеровская!

Участницы представления еще сильнее распалились и всячески подбадривали толстяка. Одна из них нечаянно угодила ему помидором в затылок. Тот отошел от «агента хунты», отряхивая волосы. Воспользовавшись этим, жертва экзекуции выплюнула сало изо рта и застонала.

Ополченец продолжал смотреть в сторону, курил и не вмешивался.

– Что здесь происходит? – раздался громкий командный голос.

Все, включая ополченца, повернулись и увидели красивого, высокого военного с увесистой кобурой на боку. На голове у него была выгоревшая советская воинская шляпа времен Афганской войны, на носу – темные очки. Несмотря на отсутствие знаков различия, в нем чувствовалась офицерская выправка. Наличие пистолета способствовало этому впечатлению.

Ополченец выкинул окурок и отдал что-то вроде чести, неуклюже приложив руку к непокрытой голове.

– К пустой голове руку не прикладывают, – резко, без намека на юмор, оборвал его офицер. – Немедленно развяжите женщину! Кто приказал? Кто это сделал?

– Она вывесила над крыльцом школы бендеровский флаг, – стала объяснять одна из баб. – Ихний, жовто-блакитный. Училка она. Укрáинского. Вот что. Ее из школы еще весной погнали. А щас там летний пионерский лагерь. Так она пришла и повесила, сучка такая. Люди ее спыймали, суда доставили. Жители наши. Родители детей ихних.

– Во-первых, сине-желтый флаг – это не бандеровский флаг, – переходя на более спокойный тон, урезонил ее офицер. – Бандеровский – черно-красный. Во-вторых, развяжите ее немедленно. Это приказ.

Бабы и мужики стали уныло расходиться, ворча себе под нос. Ополченец развязал избитой женщине руки, и она, продолжая рыдать, закрыла ими лицо и сползла по столбу на землю.

– Успокойтесь, успокойтесь… – военный заботливо помог ей подняться, обнял за плечи и прижал к себе. – Все кончено. Больше этого не повторится. Новороссы не должны использовать украинские методы. Вам это понятно? – обратился он к ополченцу. – Ваше имя, батальон, бригада?

– Самохин я, Петр Самохин, из седьмой роты, – невнятно пролепетал солдат. – Я вообще мимо проходил. Вызвал милицию. Стою, жду.

– Самохин, вы будете наказаны. Дождитесь милиции, затем доложите вашему командиру роты о случившемся. Он вам мозги вправит. Где вы живете? – человек с кобурой перевел взгляд на женщину, затем спохватился и вновь повернулся к Самохину: – Доведите учительницу до дому. Смотрите, чтобы с ней больше ничего не случилось! Если она будет нуждаться в медицинской помощи, вызовите «скорую» и дождитесь приезда вместе с ней. Все ясно?

– Так точно, – угрюмо ответил Самохин, добавив уже себе под нос: – Это вам не при Яныке. Милиция, «скорая»… Где их днем с огнем? Рожна печеного не хотите?

– Выполнять!

Офицер передал продолжающую плакать и дрожать жертву на руки Самохину, а сам поднял с земли картонку с надписью, с усилием разорвал ее на мелкие кусочки и двинулся в противоположную сторону, продолжая монолог себе под нос:

– Неандертальцы! Дикари! Фашисты!

Метров через триста он поравнялся с мальчишкой, который сидел в пыли, пытаясь безуспешно натянуть на велосипед соскочившую цепь. Офицер остановился, без слов присел на одно колено, ловким движением натянул цепь, вытер масляные пальцы о край еще более грязной майки мальчишки (все равно маме стирать), щелкнул того по носу, потрепал по башке и продолжил путь.

– Ау, родная! – постучал он в окно своего дома в конце поселка. – Я вернулся, милая.

Не дожидаясь ответа, офицер отпер ключом дверь, снял сапоги, надел тапочки, прошел на кухню, вымыл руки и лицо и, насвистывая любимую арию из популярного мюзикла «Собор Парижской Богоматери», открыл люк подпола, спустился туда и зажег свет.

– Заждалась меня, любовь моя, – ласково сказал он. – Моя девочка, ласточка моя. Сейчас я буду с тобой.

Из темного холодного угла на него смотрели безумные, воспаленные глаза Танечки. Ее рот был заклеен скотчем. У нее больше не было слез. Она сидела на куче пустых картофельных мешков. Ее плечи содрогались от холода и ужаса. Слышно было, как стучат ее зубы под пленкой. Ее ноги были связаны в щиколотках, а руки – в запястьях за спиной.

Офтальмолог щелкнул у нее перед лицом пальцами и, словно фокусник, выхватил из нагрудного кармана остро заточенную стальную десертную ложку.

Глава тринадцатая 

РОЗЫ

Донецк. Июль