Рейс на эшафот

— Ну, усы, еще куда ни шло, — говорил он. — Да и то сомнительно. Ты, конечно, понимаешь, что я имею в виду?

По мнению Улльхольма, начиная с тридцатых годов в обществе не было настоящего порядка. Большой рост преступности и ужесточение нравов он объяснял тем, что у полиции отсутствует солидная военная выучка, и тем, что полицейские больше не носят сабель.

Введение правостороннего движения, по его мнению, было возмутительно необдуманным решением, которое еще больше ухудшило положение в и без того безнаказанном и морально разлагающемся обществе.

— И весь этот бардак усугубляется, — разглагольствовал он. — Ты, конечно, понимаешь, что я имею в виду?

— Что? — спрашивал Рэнн.

— Бардак. Все эти стоянки вдоль главных трасс. Ты, конечно, понимаешь, что я имею в виду?

Улльхольм был человеком, который все знал и все понимал. Только один раз он вынужден был обратиться за разъяснениями к Рэнну. Началось с того, что он сказал:

— Глядя на эту мерзость и беспорядок, человек начинает тосковать по природе. Я охотно ушел бы в горы, если бы в Лапландии не было так много лапландцев. Ты, конечно, понимаешь, что я имею в виду?

— Я сам женат на саамке, — отозвался Рэнн.

Улльхольм взглянул на него со смесью неприятия и любопытства, понизил голос и сказал:

— Это необычно и весьма интересно. А правда, что у лапландок эта штука расположена поперек?

— Нет, — сухо ответил Рэнн. — Это не правда, а широко распространенное заблуждение.

Рэнн удивлялся, почему этого человека до сих пор не перевели в бюро находок.

Улльхольм говорил почти без умолку и каждый монолог заканчивал словами: «Ты, конечно, понимаешь, что я имею в виду?»

Рэнн понимал только две вещи. Во-первых, то, что произошло в управлении, когда он задал совершенно невинный вопрос: «Кто дежурит в больнице?», а Кольберг равнодушно порылся в своих бумажках и ответил: «Какой-то Улльхольм».

Похоже, единственным, кто знал эту фамилию, был Гунвальд Ларссон, потому что он сразу воскликнул: «Что? Кто?» «Улльхольм», — повторил Кольберг. «Этого нельзя допустить! Туда немедленно следует кого-нибудь послать! Того, у кого с головой все в порядке».

Этим человеком оказался Рэнн. Потом он задал еще один — такой же невинный — вопрос: «Мне его сменить?» — «Сменить? Нет, не надо. Он посчитает себя ущемленным, начнет строчить сотни жалоб и рапортов в управление и может даже позвонить министру». А когда Рэнн уже выходил, Гунвальд Ларссон дал ему последнее указание: «Ни в коем случае не разрешай ему разговаривать со свидетелем. Разве что после того, как убедишься в его смерти».

Во-вторых, Рэнн понимал, что каким-то образом нужно остановить этот поток слов. Наконец он нашел теоретическое решение этой задачи. Практически реализация этого решения выглядела следующим образом. Улльхольм закончил очередной длинный монолог словами:

— Совершенно очевидно, что как частное лицо и центрист, как гражданин свободной, демократической страны, я не делю людей по цвету кожи, национальному признаку или образу их мыслей. Но ты сам подумай, что может произойти, если в рядах полиции окажется много евреев и коммунистов!.. Ты, конечно, понимаешь, что я имею в виду?

Рэнн откашлялся, тактично прикрывшись рукой, и ответил на это так:

— Конечно понимаю. Но, честно говоря, я сам социалист и даже…

— Коммунист?!

— Вот именно.

Улльхольм встал и, храня гробовое молчание, подошел к окну. Он стоял там вот уже два часа и печально взирал на злой, предательский мир, который его окружал.

Шверина оперировали трижды. Из его тела извлекли три пули, однако никто из врачей, делавших операцию, не выглядел веселым, а единственным ответом на робкие вопросы Рэнна были лишь пожатия плечами. Только минут пятнадцать назад один из хирургов вошел в палату и сообщил:

— Если он вообще придет в сознание, то это произойдет сейчас, в течение ближайшего получаса.

— Он выкарабкается?

Врач долго смотрел на Рэнна, а потом сказал:

— Вряд ли. Хотя всякое может быть. Физически он крепкий, а общее состояние его почти удовлетворительное.

Рэнн мрачно смотрел на раненого и размышлял над тем, как нужно выглядеть, чтобы врачи охарактеризовали твое состояние здоровья как не очень хорошее или даже плохое.

Рэнн подготовил два четких вопроса, которые собирался задать раненому. Для верности даже записал их в блокнот.

Первый вопрос: «Кто стрелял?» И второй: «Как он выглядел?»

Кроме того, Рэнн установил возле кровати свидетеля портативный магнитофон, включил микрофон и перевесил его через спинку стула. Улльхольм не участвовал в этих приготовлениях и ограничивался лишь тем, что со своего места у окна бросал на Рэнна критические взгляды.

Часы показывали двадцать шесть минут третьего, когда медсестра внезапно наклонилась над раненым и быстрым, нетерпеливым жестом подозвала обоих полицейских. Другой рукой она одновременно нажала на кнопку звонка.

Рэнн быстро схватил микрофон.

— Кажется, он просыпается, — сказала медсестра.

На лице раненого стали заметны изменения. Веки и ноздри подрагивали.

— Да, — сказала медсестра. — Сейчас.

Рэнн поднес к раненому микрофон.

— Кто стрелял? — спросил он.

Никакой реакции.