Рейс в Эвенкию (путевые заметки)

… В фигуре старого кето было что-то такое, что запоминается надолго. Как сейчас вижу крутой обрыв, догорающий в горах закат, вереницу баржей, кажущихся сверху маленькими и легкими, и сухощавую фигуру охотника, застывшего неподвижно, как изваяние. Ни один мускул не дрогнул на его изрезанном бороздами морщин, коричневом от солнца и ветра лице. Даже платок, закрывающий уши и завязанный по-бабьему, узелком на подбородке, не был смешным. Казалось, что на берег Тунгуски пришел оживший герой увлекательных романов Фенимора Купера.

Иллюзия рассеялась неожиданно. Дедушка Халевин улыбнулся и показал рукой на реку:

— Ишь, глубоко осели баржи-то. Товару, поди, страсть много привезли…

Довольный, он неторопливо достал обгоревшую трубочку, закурил, глубоко затянулся и неторопливо начал спускаться с яра к каравану.

"Щеки"

Подкаменная Тунгуска — капризная река. Можно часами любоваться ее дикими берегами, мощными водоворотами, сбегающими с гор потоками ледяной воды. Все здесь ново для взора, ничто не повторяется. Желтые воды несут в Енисей хлопья ослепительной белой пены. Пена рождается на порогах верховьев, на многочисленных перекатах, в стремнинах бурливых притоков. Я видел однажды стоящую у берега илимку, расстояние между бортом которой и берегом было забито пеной так, что вода исчезла под этим легким призрачным покровом.

А берега! Вот к самой воде выходят жилы розового кварца. Его сменяет каменистый обрыв, поросший буроватыми лишайниками, скользкий, холодный, весь в потеках почвенных вод. Потом горы вдруг отступают от реки. Поросли оленьих мхов-ягельников придают их склонам чудесный бирюзовый оттенок. Но все эти прелести ландшафта тускнеют и стираются в памяти, как только попадаешь в знаменитые тунгусские "щеки".

…Штурман разбудил меня на рассвете.

— Вставай, — "щеки" проходим!

Когда мы проплывали мимо чего-нибудь интересного или делали среди ночи остановку у одинокой фактории, — штурман всегда приходил в каюту и говорил таинственно: "есть что щелкнуть". При этом он совершенно не учитывал, возьмет ли "лейка" ночью или в предрассветной мгле заинтересовавший его кадр. К фотоаппарату он питал безграничное доверие…

Я быстро оделся, вышел на мостик — и остолбенел. Прямо перед носом судна на бледной желтизне восхода вырисовывался силуэт гигантского замка, с бастионами, башенками, зубчатыми стенами, перекидными мостами. Сухие стволы лиственниц казались флагштоками. Недоставало только развевающихся полотнищ с геральдическими гербами.

Поворот — и замок уступил место частоколу высоких столбов, состоящих из каменных ковриг, как бы положенных рукой Геркулеса одна на другую. Потом появилась колоннада отшлифованных водой и ветром базальтовых "пальцев". Новая картина, совсем как у Пушкина: "А вот — полужуравль и полукот".

Очертания скал менялись каждую минуту. Мы видели монаха в рясе и клобуке, неподвижно восседающего на скале, видели хаотическое нагромождение тысячетонных каменных обломков. Когда, наконец, взошло солнце — фантастичность очертаний исчезла, зато картина дополнилась яркими красками. Колорит скал менялся от оранжевых пятен сурика до темнобурых оттенков. Почти вся свободная от лахты команда не покидала палубу до тех пор, пока караван не вышел из "щек". Фотолюбители истратили здесь почти все пластинки, экономно расходуемые во время рейса.

"Щеки" — узкое и извилистое ущелье, в котором Тунгуске тесно, являют собой прекрасный памятник деятельности могучих созидателей и разрушителей — солнца, воды, ветра.

Едва наш теплоход подошел к берегу, на котором расположена фактория Кузьмовка, как из-за дальнего мыса показался силуэт небольшого суденышка. В огромный капитанский бинокль можно было различить типичную тунгусскую илимку, плывущую вниз по реке. Через полчаса илимщики причалили к берегу немного повыше каравана.

В трюме илимки, где бойко потрескивала железная печь, сидело около десяти мужчин, женщин и подростков. Разный домашний скарб придавал илимке удивительно одомашненый, жилой вид. Запах свежей ухи витал в трюме. В углу, у швейной машины, притулилась молодая женщина и шила детское платье.

Кто же и куда плыл на илимке, пробирающейся с верховьев, из Байкита на Енисей? Счастливее всех чувствовал себя самый молодой пассажир — эвенкийский пионер Копкон Гунальчин. Ему недавно исполнилось десять лет. — Куда он едет? — Копкон отвечает с деданным равнодушием, за которым скрывается гордость:

— Далеко, в Артек. И не выдержав тона, улыбается так, что раскосые глаза превращаются в узенькие щелочки, из которых чуть выглядывает лукавый зрачок.

Отец Копкона — в прошлом бедняк, сейчас охотник-стахановец. Он уже не молод и на своем веку видел больше плохого, чем хорошего, больше горя, чем радости. Мир отца был ограничен берегами родной Тунгуски. Копкон только вступает в жизнь. И вот из приполярья мальчик едет к Черному морю, под жаркое крымское солнце. Может быть, через месяц он подружится в Артеке с каким-нибудь Педро, пионером из Астурии. Все может быть!