Река

— Анечка, это единственное разумное решение, через три дня я буду в партии и нажму на все педали! Только, умоляю вас, милая, поймите же правильно. Я немедленно пришлю катер, но не думайте, не думайте, Анечка, что одному на плоту мне будет так уж легко! Это было бы заблуждением!..

— Уезжайте быстрей, сейчас, — повторила она и отвернулась.

Она не видела, как он, затрещав ветками, поднялся, спешащими движениями застегивал плащ и, прихрамывая, пошел к выходу, выговорив тихим заискивающим голосом:

— Я плот осмотрю, Анечка. Постараюсь сейчас.

Она не повернулась, ничего не ответила, горькие обидные слезы душили ее.

6

Только утром на третьи сутки Кедрин очнулся и, открыв глаза, долго лежал неподвижно, весь в холодном липком поту, и, когда губы его зашевелились, она едва разобрала слабый шепот:

— Где мы? Что со мной? — И брови чуть-чуть дрогнули, он с трудом поднял голову, нашел осмысленные взглядом Анино лицо, спросил непонимающе: — Это вы, доктор? Где мы?

— В палатке. Лежите, лежите, пожалуйста. Все хорошо.

Тогда он послушно опустил голову, потом, как бы мучительно пытаясь вспомнить что-то, проговорил наконец нетвердо и хрипло:

— Аня, вы ходили куда-то ночью… в дождь… когда это было? — И с каким-то виноватым выражением потер грудь. — Скрутило меня. Что же это такое? И, знаете, в голове ни одной мысли. Какое-то блаженное успокоение…

А она, сдерживая радость, присела рядом на топчан, не отрываясь от его исхудавшего виноватого лица, неожиданно сказала почти шепотом, как ребенку:

— А теперь мы будем лежать и слушаться врача…

Повернув к ней голову, он как-то по-детски, неуверенно и робко, растягивал в улыбке почерневшие губы и все, задумчиво морщась, тер под тулупом одной рукой грудь.

Он неузнаваемо за эти дни изменился: обросшие щеки ввалились, на скулах выступил кирпично-желтый румянец; говорить ему еще было трудно, голос звучал ослабленно-глуховато, надтреснуто, его открытая шея казалась беспомощной — глядеть на этого человека, недавно сильного, было до боли странно ей.

— Хотите есть? — спросила она, наклонясь к нему. — Вы только не говорите. Вы только головой кивайте.

Он еле заметно усмехнулся и смежил веки.

— Нет.

— У вас болят суставы?

Он отрицательно покачал головой и опять, точно вспоминая, с немым поиском оглядел палатку, затем спросил:

— Свиридов где?

— Уехал. В партию.

— Зачем?

— Так нужно было, наверно, — спокойно ответила Аня. — Сказал, что вернется… Или как там… нажмет на все педали, чтобы за нами прислали.

Он проговорил:

— Что он еще сказал?

— Ничего. — Она выпрямилась. — Сказал, что у вас энцефалит. Поставил диагноз. И уехал. Обещал прислать катер.

— Ничего не понимаю. Энцефалит? Можно мне курить, доктор? Обещал прислать катер?

Он потянулся за трубкой, которая вместе с планшетом лежала в изголовье топчана возле его часов, взял ее, стал набивать дрожащими от слабости пальцами, и ей показалось, что даже пальцы у него исхудали. Она легонько высвободила трубку из его рук, мягко сказала:

— Это… потом. Хорошо?

— Вы понимаете, в чем дело? — спросил Кедрин. — Мы приблизительно на трети дороги от партии. Катер в ремонте. Не понимаю, как может вернуться Свиридов? На веслах? Это пять дней…

— Пока об этом говорить не будем, — сказала Аня. — Мы обождем. Вам нужно окрепнуть.

— Вы думаете, у меня… серьезная болезнь? — Он прищурился. — Вы мне сразу скажите — долго с ней возиться? Почему вы сказали об энцефалите?

— Нет, — твердо ответила она. — Мне кажется, теперь вы поправитесь скоро. У вас была тяжелейшая простуда, к энцефалиту это не имеет никакого отношения.

— Не хотелось бы иметь с ним дело…

Кедрин посмотрел на какие-то лекарства и ампулы, разложенные на газете, на новенький шприц в металлической коробочке, потом посмотрел на ее осунувшееся, словно омытое бледностью, лицо, на темные круги под засветившимися глазами и, встретясь с ней взглядом, вполголоса проговорил:

— Мне кажется… Вы устали со мной? Да?

7

На исходе следующего дня Кедрин попробовал встать, но его покачивало из стороны в сторону и при малейшем движении, даже от поворота головы, сразу же бросало в горячий пот, позывало на тошноту. Сильное его тело, высушенное жаром, не слушалось, не подчинялось ему, колени подгибались, и лишь с помощью Ани он доковылял до окна, сел, хрипло переводя дыхание; она, придерживая его, сказала:

— Вам все-таки полежать надо. Окрепнуть.

Он шепотом ответил:

— Клин клином… как говорят… Будем учиться ходить.

Трудно дыша, он с любопытством выздоравливающего поглядывал на забрызганное слюдяное окошко, вделанное в брезент палатки, и прижмуривался, как от ослепительного света; его глаза после болезни казались неузнаваемо теплыми и глубокими, беспричинная улыбка то и дело возникала в них вместе с мальчишеским удивлением.

А по оконцу косо ползли капли, снаружи на мокрых ветвях дрожали, мотались глянцевито-влажные листья под дождем, и все время шуршало над головой, стучало по брезенту палатки. Листья, сорванные ветром, летели мимо оконца, один желтый, большой, на секунду прилип, прижался к слюде и медленно соскользнул тенью.