Река Богов

В воспоминаниях Наджьи Аскарзады точку ставит крик матери, раздавшийся от кухонной двери. В памяти остались обрывки каких-то криков, злобных голосов… наказание, боль – и полуночное бегство по улицам Кабула. Она прекрасно помнит себя лежащей на заднем сиденье несущейся машины… перемежающиеся пучки света от уличных фонарей. В виртуальном детстве, устроенном для нее сарисином, крик матери угасает, и на смену ему приходит острый аромат зимы. Запах холода, стали и смерти настолько силен, что Наджья на мгновение почти слепнет. И в это мгновение вспоминает все. Она вспоминает, как открыла портфель. Ее мать бежит по двору, разбрасывая в стороны пластиковые стулья, которые стояли там в любое время года. Она помнит, что заглянула внутрь. Мать зовет ее по имени, но Наджья не обращает на нее никакого внимания, ведь там, внутри – игрушки, блестящие металлические игрушки. А еще темные, резиновые. Она вспоминает, как своими ручонками в рукавичках вынимала из портфеля предметы из нержавеющей стали и рассматривала их на не очень ярком зимнем солнце: расширитель, кривая игла для наложения швов, приспособление для выскабливания, шприц, тюбики с гелем, электроды… Мать оттаскивает Наджью за меховой капюшон, вырывая у нее из рук металлические и резиновые предметы, отшвыривая дочь на садовую дорожку. Она падает на жесткий от мороза гравий, раздирает о камешки теплые штанишки, оцарапывает колени.

Изящные ветви абрикосовых деревьев опутывают Наджью и вбрасывают ее в чужие воспоминания. Она никогда не бывала в этом коридоре из бетонных блоков с зеленым полом, но прекрасно знает о его существовании. Перед ней в прямом смысле слова плод настоящей фантазии. Коридор напоминает те, что можно увидеть в больнице, но здесь отсутствует специфический больничный запах. Зато есть большие стеклянные вращающиеся двери, как в клиниках. Краска на ручках облупилась: это говорит о том, что здесь часто проходят люди, но в данный момент в коридоре только Наджья. С одной стороны холодный ветер дует сквозь жалюзи, с другой – двери с именными табличками и номерами. Наджья проходит сквозь одну пару дверей, потом через вторую, через третью. С каждым шагом все громче становится какой-то шум, рыдания, плач женщины на последнем пределе отчаяния, там, где уже не остается места для стыда и чувства собственного достоинства. Наджья идет в том направлении, откуда доносится плач. Она проходит мимо больничной каталки, которую кто-то бросил у дверей. На каталке завязки для лодыжек, запястий, поясницы. Для шеи. Наджья проходит через последние двери. Плач переходит в истерические всхлипы. Он раздается из-за последней двери слева. Наджья распахивает ее и удерживает, несмотря на тугую пружину.

Середину комнаты занимает стол, а середину стола – женщина. Микрофон, находящийся рядом с головой женщины, подсоединен к записывающему устройству. Женщина совершенно голая, а ее руки и ноги привязаны к кольцам по углам стола. У нее ожоги, следы от сигарет – на груди, на внутренней стороне бедер, на выбритом лобке. Блестящий хромированный расширитель открывает ее влагалище взору Наджьи Аскарзады. У ног женщины сидит мужчина во врачебном халате и зеленом пластиковом фартуке. Он заканчивает смазывать контактным гелем короткую электрическую дубинку, раздвигает расширитель до максимума и просовывает дубинку между стальными краями. Вопли женщины становятся нечеловеческими. Мужчина вздыхает, оглядывается на дочь, поднимает брови в знак приветствия и продолжает свои действия.

– Нет!.. – кричит Наджья.

Она видит какую-то белую вспышку, вокруг нее все ревет, словно уже настал конец света, ее кожа мерцает от синэстетического шока. Наджья чувствует запах лука, каких-то храмовых благовоний, сельдерея и ржавчины и приходит в себя на полу студии «Индиапендент». Над ней склоняется, присев на корточки, Тал. Ньют держит ее хёк в руке. Разрыв связи. Нейроны безумствуют. Губы Наджьи Аскарзады движутся, она пытается говорить. Девушка должна многое высказать, задать массу вопросов, но не может: ее выбросило из иного мира.

Тал протягивает свою изящную руку, настойчиво зовет ее куда-то.

– Пойдем, дорогуша, нам пора.

– Мой отец, он сказал…

– Он много чего сказал, детка. Не хочу знать… пусть все остается между вами. Нам нужно уходить…

Тал хватает Наджью за руку, тащит, пытается поднять ее, а она продолжает лежать в неуклюжей уродливой позе на полу. Ньют прорывается сквозь всплеск воспоминаний: абрикосовые деревья зимой, открывающийся мягкий черный портфель, пробег по коридору, комната со столом посередине и хромированным записывающим устройством.

– Он показал мне отца. Он перенес меня в Кабул, он показал мне отца…

Тал выводит Наджью через аварийный выход на грохочущую под их шагами железную лестницу.

– Я уверен, он показал вам все, чтобы заставить болтать как можно дольше, чтобы карсеваки смогли отыскать нас здесь… Звонил Панде, говорит, что они приближаются. Детка, ты слишком доверчива. Я ньют, я никому не доверяю. Теперь идем, если не хочешь кончить, как наша благословенная госпожа премьер-министр.