Река Гераклита

— И поджарить можно, я сальца принес. — Иван вынул из кармана маленький сверток. — Давай старое не поминать. Теперь ты вольная птица. Так что собирайся и — айда!

— Это куда еще?

— Домой. В Ивановку. Посылают меня на родину, революцию доделывать.

— А я-то при чем? — опять выпустила когти Марина.

— Хорошее дело! Жена должна быть при муже. Мы завтра окрутимся и на вокзал.

Марина покачала головой.

— Никуда не поеду. Мое место здесь.

Иван, видать, не поверил серьезности ее слов, счел их за обычное женское ломанье.

— Чего тебе тут делать? Мышей сторожить?

— Не мышей, а имущество. Квартиру. Только отвернись — мигом всё растащут. Как я тогда моим в глаза посмотрю?

— Ага, «моим»! А я, значит, не твой… — Иван подавил бешенство, в голосе зазвучала хрипота бессильной нежности. — Может, хватит, Мариша? Ну, служила людям — ладно, но нельзя же барахлу служить. Нельзя жизнью жертвовать из-за ложек-поварешек. Неужто я тебе дешевле, чем их шмотки?

— Не в шмотках дело. В доме. Должен быть дом, чтоб люди вернулись. Сбегу я — нету ихнего гнезда.

— Другое совьют… О себе хоть немножко подумай… И обо мне. Стареем мы. Сейчас еще можно семью заложить, а дальше что? Когда они вернутся-то? Ты знаешь?..

— Богом тебе клянусь, как вернутся, я — в бессрочный отпуск. И приеду к тебе, где бы ты ни был.

— Господи! — сказал Иван, и маленькая злая слеза брызнула из его подкалеченного на войне глаза. — Две любви были у меня за всю жизнь: ты и революция. А я только второй нужен, с ней и останусь. Завтра уберусь. Думал, вдвоем поедем, но к тебе разве достучишься!

— Ты давно достучался, Ваня. Считай, что я поехала с тобой, только другим поездом. Дождись его… А сейчас не томись понапрасну. Я постирушку затеяла, давай грязное белье и самого тебя помою.

Перрон Павелецкого вокзала. Поезд, уходящий в глубь России, совсем не похож на «Северную стрелу», сохранившую свой дореволюционный вид. Этот состав сцеплен из дачных вагонов, теплушек, почтовых пульманов, открытых платформ — и все забито до отказа. И на ступеньках висят гроздьями, и на крышах распластались.

— Прощевай, — сказал Иван и ткнулся Марине в плечо.

— Я еду к тебе. Помни, Ваня. И пиши! — Марина поцеловала его в заросшую шею.

Поезд дернулся, но, перегруженный, не взял сразу с места, а еще разок поднатужился и тут пошел.

Иван оторвался от Марины, кинулся к теплушке и швырнул на крышу свой тощий сидор. Несколько рук протянулось к нему, он ухватился и оказался наверху.

На крыше товарного вагона отправлялся рядовой революции строить новую жизнь в тамбовской деревне…

Часть вторая

КОЛОКОЛА

Стокгольм встретил Рахманиновых неласково. Они приехали в разгар рождественских праздников, а в такое время все живут своей жизнью, своими маленькими радостями, своим домашним теплом, и никому нет дела до чужаков, свалившихся невесть откуда. Человек никогда не бывает так одинок, как на чужбине посреди праздника, в котором ему нет места.

Город сверкал рождественскими огнями, люди обменивались поздравлениями, поцелуями, подарками, все так любили друг друга в дни, когда взошла над миром звезда Вифлеема, а приезжий русский музыкант с семьей никому не были нужны.

«Настрой задан — раз и навсегда», — сказал Рахманинов жене, точно угадав предстоящую им жизнь.

Ну, а потом началась работа. Изнурительная, выматывающая, не оставляющая времени для игры душевных сил, а стало быть, для творчества. Бесконечные гастроли и связанные с ними хлопоты: переезды, гостиницы, поиски рояля для упражнений, репетиции, неизбежные столкновения с импресарио, утомительное отстаивание своего достоинства и своих прав. Он заставил считаться с собой, затем стал диктовать условия, но на это ушли годы.

Рахманинов часто и охотно играл с оркестром. Он выступал с большими дирижерами: Коутсом, Купером, позже с Орманди, Стоковским, но сам лишь однажды взял в руки дирижерскую палочку. Запад признавал лишь Рахманинова-пианиста; ему не препятствовали исполнять свою старую музыку, но новой не ждали и, похоже, не хотели. В России шутили: Рахманинов жжет свою свечу с трех концов, теперь он жег ее лишь с одного.

Успех пианиста стремительно рос, все больше цветов летело на сцену, роскошные корзины заполняли артистическую уборную. Наталия Александровна восторгалась:

— Какие розы!.. Хризантемы!.. Дома тебя так не забрасывали цветами.

— Здесь не хватает одного, — задумчиво говорил Рахманинов.

— Чего?

— Белой сирени…

А затем Рахманиновы пересекли океан. Это не значило, что они порвали с Европой. Сергей Васильевич будет там по-прежнему выступать, проводить лето, его старшая дочь выйдет замуж и обоснуется в Париже, он построит дом-виллу Сенар в Швейцарии, но последнее случится много позже.