Река играет (повести, рассказы)

Может быть, это объясняется неожиданностью, пустынностью обстановки, аккомпанементом лесного шороха, смутными образами минувшего раскольничьего жития, витавшими над этими местами, но только мне показалось, что никогда еще я не слыхал подобного звона. Чистый, высокий, он звенел как-то особенно тихо и будто осторожно. Точно пробираясь на склоне дня по лесам, по ветроломам и чащам, он бережно разыскивал кого-то, кого-то звал и вместе избегал чужого враждебного слуха. «Раскольничий колокол», – подумал я невольно. Правда, колокольный звон был воспрещен в скитах и заменялся клепаньем. Клепали в малое дерево, в большое дерево да в чугунное клепало… Но, очевидно, трудно было вовсе отказаться от медного звона, и действительно, по объяснению иноков керженской обители, колокол, прозвеневший нам навстречу над тихой рекой, висел когда-то на колокольне Комаровского скита и осторожно позванивал в глуши лесов даже во времена лютых гонений… «Старая вера» знала секрет укрощения всякой лютости…[7]

Пришли времена разорения, исчезли скиты, погиб первоначальный Шарпан, родовитый Улангер, – и не осталось от них бревна на бревне; погибло Оленево, Чернуха, Комарово. Стены раскатаны, расточено имущество, конфискованы святыни, верные разосланы и рассеялись…

А некоторые вняли призыву «новой прелести». Новое веяние терпимости к обрядовым различиям, как ветер, подхватывающий зерно на гумне, захватило и выделило из раскольничьей массы людей, склонившихся к «единоверию». Из этих-то представителей вероисповедного компромисса, – «храмцов на обе плесне», как называют их старообрядцы, образовалась обитель на берегу Керженца, и с ее колокольни звонит непокорный, некогда раскольничий, а ныне «обращенный», или, вернее, пленный колокол.

И керженские леса безучастно внимают этому звону. Разве где-нибудь в чаще, пробираясь зарастающей скитской тропой, оставшаяся по-прежнему верной древлему благочестию, вздохнет чья-нибудь старая грудь, да сухая рука с двуперстным сложением подымется не то для молитвы, не то с угрозой.

* * *

Две бабы, – жницы монастырского хлеба, – мирно плескались в воде у парома. Увидев нашу лодку, выплывшую из-за песчаной отмели, они сначала несколько растерялись, но затем, очевидно сочтя нужным отдать некоторую дань стыдливости, вышли обе на плот, где в это время какой-то белец в подряснике черпал ведерком воду. Но так как наша лодка пристала к тому же парому, то стыдливость вынуждена была ограничиться этой более чем скудною данью, и обе наяды спокойно приняли участие в наших переговорах с бельцом, одна – стоя по колени в воде, другая – сидя на корточках и высунув голову из-под наскоро надетой рубахи.

– Можно посмотреть монастырь и напиться где-нибудь чаю?

– Монастырь-от?.. Чаю-те?..

Он поставил ведерко, приподнял старую скуфейку и почесал голову.

– А вы чье́ будете?

– Нижегородские…

– Самовар у отца Евгения есть, – сказала одна из баб.

– Да он не по ягоды ли подрал? – усумнилась другая.

– Молчите вы, бабы!.. Подите, а вы, вон той тропочкой, мимо хлебов, к монастырю. А я вперед забегу. Самовар есть, как не быть самовару…

– Да вон и сам Евгений тащитця, – промолвила одна из купальщиц, успевших уже облачиться, между тем как мы доставали из лодки свои котомки.

Действительно, по берегу навстречу нам подвигалась высокая сгорбленная фигура. Отец Евгений шел босиком, в белой длинной рубахе, ничем не подпоясанной, в белых коротких портах, оставлявших на виду босые мозолистые ноги. На голове у него была старенькая скуфейка, на груди висел четырехугольный шелковый плат с надписью славянскими буквами: «Аз язвы господа моего ношу на теле моем». Без этих принадлежностей очень трудно было бы в этой простой мужицкой фигуре признать иеромонаха. Он оглядел нас своими старыми глазами и радушно пригласил следовать за собой к отцу Стахию[8], от которого, за отъездом настоятеля, зависело показать нам достопримечательности обители.

В небольшом домике, с липами у крыльца, мы застали отца Стахия в скуфье и полумантии, собиравшегося к вечерне.

Лицо его было очень красно, воспаленные глаза как-то слезились и вообще выражали страдание…

– Хворь у нас, – сказал он после первых приветствий охрипшим голосом, – всех переворочала; просто ни в живых, ни в мертвых. Я-то вот хоть на ногах нахожуся… А прочие старцы в лежку лежали. Беды!.. Монастырь осмотреть?..

Он смущенно посмотрел на нас и на отца Евгения и сказал нерешительно:

– Можно, можно… Настоятеля-те нету, он бы вам все показал… Что ж, посмотрите, пожалуй… Небогата обитель наша… пожалуй, можно так сказать, что и смотреть-то нечего…

Мутные глаза отца Стахия уставились в меня как будто с надеждой: быть может, я соглашусь, что смотреть, в их обители нечего… Но я почтительно настаивал. Отец Стахий вздохнул, подумал о чем-то. Его быстрый взгляд еще раз скользнул по мне пытливо и тревожно.

– А вы… не осудите?.. – спросил он робко.