Река играет (повести, рассказы)

Наивная вера, но все-таки вера, темные, детские убеждения, но все-таки это были убеждения! Прочитайте у Мельникова те главы, где он рисует прелестный, истинно женственный и величавый образ матери Августы, игуменьи Шарпанской обители. Пошли уже по обители смутные, сполошные слухи; пишут Дрягины, пишут Громовы: быть беде. Матери совещаются, матери убирают скитское добро в безопасные места, матери соборуют о грядущей невзгоде. Идет гроза от столицы на керженские тихие пустыни… Идет, и уже слышны ее раскаты…

Но мать Августа не желает совещаться, отказывается принимать участие в соборах, а на соборное постановление – «изнести» икону в безопасное место – отвечает холодно и спокойно:

– Апричь воли господней ничьей над собою воли не знаю…

Среди раскатов надвигающейся грозы, среди всеобщего шатания и малодушия – ее спокойные глаза устремлены на порученную ее охране икону. В этом взгляде – безмятежная вера, ясное упование, вся пламенная любовь горячего женского сердца. Зачем ей предосторожности, зачем ей спасение и тихие пристанища? Пока стоит мир – стоит и ее знамя. А как только владычица допустит ему склониться и пасть, – «не укоснит господь положить предел временам и летам»…

Так рисует Мельников, – злой разоритель, но вместе крупный художник, – мать Августу, шарпанскую настоятельницу. Вот какая любовь и какая вера покоилась на иконе «высокого письма», которую показал мне отец Стахий! А ведь Мельников, как известно, писал с натуры…

И вот икона, вместе с другими обломками, уцелевшими от невзгоды, – в руках единоверцев… А времена и лета стоят, как стояли, мир остается на своих устоях, «падает усердие» и время бесстрастно стирает мертвящей рукой самую память о прошлом процветании благочестия…

Старицы, оставшиеся еще в живых, приезжают в единоверческую обитель и, выждав, когда монахи отправят свою службу, приходят к иконе, зажигают свои свечи, поют свои молитвы, вспоминают и плачут…

Да, пусть темны скитские взгляды, пусть их убеждения – не наши… Но чувства этих стариц, плачущих у плененной святыни, среди равнодушного мира, найдут отклик во всяком сердце, а их судьба – судьба многих убеждений, с тех пор, как люди борются за мнения, а мир стоит, храня безмолвно важнейшие тайны жизни и смерти…

Когда мы кончали осмотр, к отцу Стахию подошел молодой послушник. Это был почти еще юноша, худощавый, с глубокими черными глазами, как на византийской иконе.

– Благослови начинать, отче… – сказал он, остановившись и не глядя на нас.

– Бог благословит, начинайте, – сказал отец Стахий торопливо и с оттенком присущей ему стыдливой робости.

Послушник не двигался и как будто ждал чего-то… В тени дерева, у кельи отсутствующего настоятеля, на столе кипел хорошо вычищенный самовар, только что принесенный послушником. Лучи солнца, прорываясь сквозь листву, играли пятнами на самоваре, на стаканах, на скатерти, которая в тени казалась фиолетовой, на розовой бутылке наливки, которую мой племянник вынул из нашей дорожной сумки.

– Может быть, отец Стахий, откушаете с нами? – предложил я.

– Спасибо, – отвечал отец Стахий. – Ежели предложите… не откажусь… Ну, иди, иди! – сказал он послушнику, темная фигура которого рисовалась в стороне резким силуэтом… Молодой человек мгновение колебался, потом повернулся и пошел к открытой двери церкви.

Мы расположились под деревом, и у нас началась благодушная беседа. После первой же рюмки наливки отец Стахий оживился, с него сошли признаки угнетения и робости, и он оказался очень приятным собеседником… Благодушное настроение его омрачалось только от времени до времени появлением в нашем уголке темной фигуры послушника, который подходил, останавливался сумрачною тенью в стороне и произносил сурово:

– Отче… начали без вас.

В другой раз:

– Отче… Отчитали… Вам возглашать…

Отец Стахий досадливо отмахивался и говорил:

– Продолжайте… Ладно… Приду, возглашу!

Послушник стоял некоторое время, как будто ему было трудно оторвать ноги от земли, но потом уходил. И в его походке чувствовалась укоризна…

Мы продолжали мирную беседу, под звуки нескладного столпового напева, доносившегося из открытых дверей храма. Пели два – три голоса в унисон и несколько гнусаво…

– Скажите, пожалуйста, – спросил я у отца Стахия, – монастырь ваш штатный или общежительный?

– Общежительный, – ответил он и вздохнул. – Хотели жалованье положить от синода… Да вот видите… настоятель у нас человек строгий… Отказался.

– Отчего?

Отец Стахий налил на блюдечко чай, долго смотрел на него и потом ответил, тонко улыбнувшись:

– Видите… нецыи и без того утверждают, будто единоверие – ловушка, а мы, дескать, попались в нее по неразумию и… ох-хо-хо-о… прости господи, по немощи… Так вот… не очень это уважают, что единоверцам пользоваться еще и награждением… Поняли?..

– А доброхотных пожертвований мало?

– Мало, – сказал он.

Я ждал обычного конца подобной фразы и дождался.

– Усердия мало в нонешнем народе, – добавил отец-казначей со вздохом и торопливо опрокинул свою чашку на блюдечко, положил наверх кусочек сахару и отодвинул от себя.