Река моих сожалений

Я оторвался от своей потной ладони, поднял на него сонный взгляд слипающихся глаз и взъерошил волосы, убирая их со лба и приговаривая:

– Думаю, что это бред. Я не хочу в этом участвовать. Я все сказал тогда или ты меня не слушал?

– Как можно было тебя не слушать? – Он улыбнулся. На секунду его глаза сузились с характерной хитринкой и наигранностью. – Ты говорил достаточно… жестко. И громко. И, как я понял… – он перевел взгляд на пол, – в наших взаимоотношениях все еще имеются бреши.

– Ты даже не представляешь какие.

Я не знал, чего стоило ждать от него после этих слов, после этого безобидного признания, выпущенного с такой легкостью. А Колдер не показал эмоций. Он лишь склонился над коленями, уперев локти в них, и сплел пальцы в замке.

– А что думаешь об этом ты? – Меня действительно это интересовало.

– Думаю, что соглашусь, потому что, возможно, другого такого предложения у меня не будет. Хотя роль гея меня пугает. Она способна поставить на мне клеймо. Сейчас не лучшее время для таких фильмов…

– Как раз наоборот. В последнее время режиссеры обратили свои взоры на табуированные темы, которые для ночного Лос-Анджелеса уже обыденность. В Содоме и Гоморре смущенно краснеют.

Колдер усмехнулся.

– Согласись на это хотя бы ради денег, – предложил я.

– Почему же ты сам ради этого не согласишься?

– Если я даю советы, это еще не значит, что сам бы им последовал.

– Дело вовсе не в деньгах, а в… удовольствии, которое я могу получить от этого. В самом процессе заключается суть: в блаженстве и свободе с легкостью, которую я могу ощутить благодаря этой роли, стать на секунды другим, забыв о себе настоящем.

– Смотри не потеряйся в этой роли.

Колдер умел толкать красивые речи, и при всей моей всеобъемлющей душевной гнили до сердца смогла добраться чистейшая игла восхищения и пронзить его насквозь.

– Почему ты не хочешь играть? – спросил меня Колдер.

– Почему? Потому что… меня не привлекает эта роль. Даже за деньги.

О, если бы это была единственная причина! Эта роль была не столько непривлекательная, сколько пугающая и непривычная мне, а сыграть ее на пару с Колдером – некогда раздражающим незнакомцем, который за время нашего общения не смог стать менее раздражающим, – для меня невыносимо и тяжело почти физически. Но это были лишь два ножа, запущенных в мою крохотную уверенность в принятии этого вызова самому себе. Третьим был этот парень, точнее, не он лично – это был таинственный симбиоз ненависти и зависти к нему, смешанных до состояния однородной массы, с восхищением и симпатией.

– Ты даже не читал сценария, – напомнил мне Колдер с улыбкой.

– Вот именно. Ты, может, и готов сыграть что угодно и с кем угодно, лишь бы закрепиться, но я пас. В последнее время, признаться честно, меня вообще не тянет ни к музыке, ни к актерской игре.

Я не собирался признаваться в последнем, но горькое осознание смерти моей любви к кино было столь терпким и невыносимым, что оно само незаметно, не спрашивая одобрения, дало себе волю и стало частью воспоминаний ненужного человека.

Но действительно ли ненужного?

Колдер выпрямился, и я заметил в его широко раскрытых глазах испуг.

– Почему ты больше не хочешь играть?

– Пропала страсть, ослепленная разгорающейся любовью к музыке, которая тут же померкла от осознания неспособности заниматься этим. И вот я ни с чем.

«Сказать по правде, я был почти уверен, что, если начну делать успехи в музыке уже сейчас, поставив свой хрупкий, тихий голосок на сносный уровень, через пару лет перенесу еще одну смерть – смерть страсти к музыке. И тогда останусь я один, и дело вовсе не в деньгах, а в любимом занятии, ведь это занятие – мой плот, мое укрытие, мой канат, по которому я медленно ползу вверх в надежде найти там себя и стать счастливым. Один канат был на грани разрыва, и я готовился схватиться за соседний. А если однажды все канаты закончатся? Они, и лишь они, не давали мне свалиться в пропасть отчаяния. Ганн протягивал мне руку, но я отказывался принимать ее, ибо был не готов цепляться за жизнь другого человека, делая его ее смыслом. Люди более хрупкие, чем цели и мечты, и связывать свою жизнь с ними равносильно самоубийству и добровольному соглашению на вечные страхи и мысли: „А если он умрет, что же буду делать я?“»

Так Ганн связал себя со своей дочерью, и взгляните, что с ним стало! Не проходит и пяти минут, чтобы он не задумался, какой жизнь будет без его девочки. Он рисовал картины ее смерти каждый день, пытаясь подготовиться к принятию каждой, но мы оба знали, что, когда придет время, все полотна смоются его горькими слезами.