Река Найкеле

Томико кладет сумочку на соседний стул и оглядывает кофейню. На выбранном ею столике в низком горшочке стоят белые гиацинты. Их тонкий аромат едва уловим за тяжелыми волнами запахов кофе и выпечки. Запахи и свет. Неяркий, но осязаемый, теплый, блаженный, сладостный. Томико закрывает глаза, и перед ее внутренним взором интерьер кофейни лишается цвета, становясь черно-белым, чуть сепированным, как старая фотография. В нем есть, пожалуй, что-то от уютной часовни, может быть, солнечные лучи, преломленные витражами. Томико не видит и не слышит, как синьора ставит перед ней чашку капучино, она просто чувствует присутствие, легчайшее колебание воздуха от близкого движения. Открыв глаза, она долго смотрит в чашку. Там на нежной и плотной молочной поверхности десятью прихотливыми штрихами начертан иероглиф haru. Весна, улыбается Томико. La primavera, безмолвно произносит Ф.

* * *

Все, кто любил меня, — вы ведь запоминали. Бесчисленное количество взглядов-фотовспышек, и все эти снимки, все эти мгновения моей жизни, моей лакричной юности, светлой славы и тяжкого позора — они ведь хранятся где-то внутри вас. И если бы было можно, подсоединив каждого из вас к принтеру, распечатать ворох этих воспоминаний — цветных, черно-белых, серо-буро-малиновых. Вот я в кленовом сиропе; вот в опавших листьях; вот в бокале коньяка сижу, поджав ножки; а это я на дымном морозном рассвете, и мои золотые глаза затекают горячей кровью.

Простите меня, возлюбленные, простите мне мой поплывший маковый рот, и сонный голос, и горький, непонятный язык моей любви. Простите, что всех — каждого — я заставляла плакать. Не хотела вам говорить, но бисером ваших слез я вышиваю картину, я вышиваю плащаницу, в которую однажды завернет меня последний из вас. И ты прости меня, мой кудлатый полынный человечек, я все еще надеюсь, что последним будешь именно ты, ведь уговор, ты знаешь, дороже денег. А наш с тобой уговор — самый дорогой из всех.

Я, знаю, я давно потеряла маневренность, я разучилась ускользать, я попадаю во все капканы, я натыкаюсь лбом со всей дури на стены, я бьюсь как синица о зеркала, красивая, жалкая, неземная. Я восхищаюсь вашим бессмысленным мужеством любить меня, чьи духи пахнут горем, любить и идти за мной в темноте, по прозрачному льду опасными, кровоточащими шагами. Простите мне мои слова, которыми я срываю с вас кожу, желая лишь приласкать, и отнимаю разум, желая только защититься. Может быть, первое, что мне стоит делать, называя свое имя, — это просить прощения?..

* * *

У меня снаружи дежурные улыбки, поролоновые лифчики, замороженные полуфабрикаты, SMS-голосование на президентских выборах, надувные трансатлантические кровати, дети индиго и родители экрю.

У меня внутри — Чужой против Хищника, Бэтмен против Робина, Бивис против Баттхеда, Конан против варвара.

Хочу в кавабатовский мир, хочу клетку для светлячка, любование листьями клена и плодами паслена, пускать по ручью ореховые скорлупки и чтобы в скорлупке — бумажка, в бумажке — танка, в танка — гармония и совершенство.

* * *