Река Найкеле

Ты был маленьким и хорошим, и не пил ничего крепче спирта, и играл со мной в шахматы, в карты и в изнасилование. Ты просил свою старшую проколоть тебе ухо швейной иглой, чтобы нравиться мне, носить мои серьги. Ты просил меня оплести твою руку бисером, черным и белым, чтоб, видя его, читать по нему мое имя, мной же придуманное на удачу в новой любви. Ты был ручным, и сладким, и соленым от пота и слез, как море, которого вместе мы никогда не видали. Каждое лето ты выгорал до белого и загорал до черного, чтоб, видя тебя, я могла прочесть свое имя. А я не умела ни в карты, ни в шахматы, ни боже упаси, у меня были странные игры — свои. Я гадала, смогу ли узнать тебя по одной какой-нибудь части тела, во тьме на ощупь или там при опознании, и, если вдруг появлялось сомнение, зажигала свет и старалась запомнить. Это заповедь геймера — сохраняться почаще, только вот перезагрузки не будет.

А запомнила я хорошо, мозоли от струн — самых толстых, как у Стиви Рэя, — родинку в подреберье — если я и вправду из твоего ребра, это и есть моя малая родинка, — шрам на горле и шрам у сердца — думала, от ножа, но оказалось проще, и пришлось забыть, от чего. Острый маленький нос, беспородный, кривоватый, второго такого не найти (твои ноздри как уши диковинного коня — шепчу и заливаюсь смехом), и губы нежнейшей лепки, и челюсть совершенной огранки, словно специально для рекламы тройного лезвия. Но пусть лезвия не будет; когда ты гладко выбрит, ты слишком молод, слишком даже для меня, а когда ты молод и живешь быстро, это меня пугает. Это меня пугает.

Ты водил меня в лес, даже там, где отродясь не было леса, зажигал огонь, даже там, где нечему было гореть, и кормил меня мясом с прутика, как дикую тварь. Распеленывал хрустящие ленты корсета и выкладывал меня в середине лета, контуженную, отравленную и беспамятную, чтобы я посмотрела на звезды. Ты хотел, чтобы я полюбила жить, а я полюбила только тебя. Если бы я умела платить той же монетой, я отдала бы тебе свою медленную кровь взамен той, в которой живет скорость, нотой же монетой я не умею. Рваные, ветхие, застиранные, надушенные и надкушенные купюры государств, которых нет и не будет на карте. Моя первая положительная, твоя четвертая отрицательная, как щелочь и кислота, в сумме пресная шипучка.

Когда-то, когда ты был маленьким и хорошим, тебе нравилось пить со мной, и я научилась пить. А еще тебе нравилось, когда я болела, и нравилось, когда плакала. Тогда ты мог побыть большим, мог ухаживать за мной безыскусно и непошло, без прямых, как палка, голландских роз и шампанского в толстых бутылках, просто подавать воду, просто укутывать пледом и класть мне на лицо свою жесткую руку. Ты показывал мне кино: спичечный коробок с дыркой и ленточку от сигарет Marlboro. Кони скакали во весь опор под синим небом сказочной табачной страны, свистели и гикали ковбои в пыльных шляпах, пока ты тянул за конец этой ленточки. «Это был лучший фильм из тех, что я видела». — «Это лучший из тех, что я снял». Я все еще пью, болею и плачу, но теперь тебе разонравилось. Я научусь чему-нибудь другому. Я вообще быстро учусь.

* * *

Нет смысла записывать все сны, которые видишь. Да это и невозможно. Большая часть снов испаряется еще до того, как проснешься. Но есть сны, которые хранятся в памяти годами и десятилетиями, не тускнея, во всех красках и подробностях, зачастую более реальных, чем явь.

Так вот. Не помню начала — так часто бывает — в какой-то момент я оказалась в чистом поле, даже не в поле, а на пустыре городской окраины. Я стояла, задрав голову, и глядела в небо. Смеркалось. В небе висел ДИРИЖАБЛЬ. Он был настолько огромен, насколько хватало глаз. Почти до самого горизонта. Я вся была захвачена созерцанием дирижабля: его размеры не укладывались у меня в голове. Он висел неподвижно, светло-серый на фоне сизого неба, и занимал собой не только весь обзор, но, казалось, весь мой разум, так что в нем не помещалась ни одна мысль. И вдруг, у меня на глазах, дирижабль взорвался.

Ладно, допустим, это не оригинально. Все видели эту обложку, почти все видели эту хронику, не важно.

Одно вводило меня в недоумение: взрыв был абсолютно беззвучным. Все та же мертвая тишина, в которой я пребывала до взрыва. И тут меня настигла мысль, холодная и пронзительная, которая пригвоздила меня к месту, как ледяная сосулька. Дирижабль был так далеко, что я не услышу этого звука, даже прожив целую жизнь. Может, это не очень соответствует законам физики, действующим в реальном мире, но, как известно, мир сновидений им не подвластен. Не в этом суть. Просто тогда мой разум столкнулся с непостижимым величием Абсолюта, способным сразить нас в любой момент, спящими или бодрствующими, верующими или отчаявшимися.

* * *