Река прокладывает русло

— Деточка! — снисходительно заметила Катя подруге (та была старше ее на три года). — Прав тот, кого похвалили в протоколе. — Она насмешливо глядела на рассерженную Надю, — Между прочим, Надя, это все твой Селиков виноват, его автоматика. Я бы на твоем месте не простила, самый раз показать этому ненадежному человеку от ворот поворот.

Надя огрызнулась:

— Ну, это — мое дело. Лично мне Сережа нравится — милый мальчик. Во всяком случае, приятнее всех твоих поклонников.

Катя задорно возразила:

— Зато их много. Понимаешь разницу, Надюша? В общей толпе иметь такого неплохо, он прибавляет живости. А когда единственный — не солидно.

На этот раз Надя разозлилась не на шутку.

— Одно могу сказать, Катя: при большом количестве поклонников придется умирать тебе старой девой. Я слышала, что какой-то осел погиб от голода между двух охапок сена — не мог ни одной отдать предпочтения. Ужасно на тебя похоже.

Катя встала из-за стола и сладко потянулась. Хотя она и не любила тратить дорогое время на сон, спать ей всегда хотелось. Она ответила равнодушно:

— Думаю, предсказание твое исполнится только частично. Возможно, я умру старой, но девой — вряд ли. А насчет остального: придет время — придет и предпочтение. Нам не к спеху, нам не к спеху! — пропела она, танцуя с чайником вокруг стола. Свободной рукой она обхватила Надю и кружила ее вместе с собой. Та со смехом отбивалась. Чай пролился на халаты. Надя сказала с огорчением:

— Обязательно пятно останется. Ни разу твои проделки добром не кончались.

Она стала собирать посуду со стола. Катя еще не вытанцевала сидевшего в ней заряда: она кружила чайник на вытянутых руках, наступала на него и отскакивала — чайник был дамой — и напевала все ту же песенку: «Нам не к спеху в двадцать лет!».

— Хотя, если по анкете, нам уже не двадцать, а двадцать один — ужас просто, какой зрелый возраст! — сказала она, останавливаясь. И тут же закричала: — Наденька, ты права, больше терпеть нельзя! Завтра же выхожу замуж! И знаешь, за кого? За твоего Селикова! Он меня просто мучает, он один не обращает внимания. — Она схватила подругу и вертела ее во все стороны, и целовала в шею, крича: — Отобью, Надя, отобью!

— Ну, можешь ли ты хоть минутку побыть серьезной? — молила Надя, защищая тарелки, которые держала в руках: когда на Катю накатывало, и не такие ценные вещи, бывало, с грохотом валились на пол.

Катя наконец угомонилась и прыгнула на свою, еще не убранную постель — пружины жалобно завизжали, как наказанные псы. Скорчив обиженное лицо, она пожаловалась:

— Вот еще, быть серьезной в выходной день! Мне и в будни серьезности на целую смену не хватает.

Надя понесла тарелки на кухню. Когда она возвратилась, Катя сбросила халат и надевала платье. Осматривая себя в зеркале, она сказала небрежно:

— Чтоб закончить разговор, Надюша… Мне начальник твоего Сережи нравится значительно больше. Так что можешь не тревожиться: оставлю тебя при твоем бубновом наладчике.

Надя сердито фыркнула:

— Это Закатов, что ли? Вот еще нашла, да ему не меньше сорока! Худой, как жердь, к тому же. И, вероятно, раз десять был женат.

Катя весело возразила:

— Твой взгляд старит, Надюша: на кого ты посмотришь, тот сразу сморщивается. В книгах это называется «взглянула убийственным взором». А на кого я взгляну, тот молодеет и расцветает. Моему Сережкиному начальнику меньше тридцати. Приемлемо, правда?

Надя пожала плечами.

— Закатова я теперь вижу путь ли не каждый день — за сорок ручаюсь.

— Двадцать один и тридцать… — мечтательно проговорила Катя, стараясь так выгнуться, чтобы было видно в зеркале, как лежит платье на спине. — Очень, очень неплохо, по-моему. Или лучше тридцать один и двадцать два — год я его продержу в ухажерах. Я читала, что только тот надежен, кто вокруг тебя не меньше тысячи километров обойдет. Положишь на день четыре километра — большего трудно требовать, — все равно меньше года не выйдет на этот ухажерский кросс. Тут уж ничего не поделаешь. Любовь — это сплошное терпение, вот почему я так ненавижу эту штуку — любовь.

Надя смеялась легкомысленной болтовне подруги, у нее понемногу отходило сердце после вчерашней неудачи на партсобрании. Катя запоздало — всего года полтора назад — из шумного, дерзкого и озорного подростка, грозы мальчишек, превратилась в красивую девушку, которую все — даже недавние враги по школе и улице — наперегонки ублажали. Она до сих пор тайно удивлялась необыкновенному повороту в своей жизни и спешила использовать его до капли, словно завтра все это должно было кончиться и ей снова предстояло превратиться в костлявую стремительную девчонку, и снова ей будут кричать вслед: «Тебе бы мальчишкой родиться, хулиганка!»

Она скосила глаза на Надю и, бросив зеркало, подбежала к ней и обняла ее.