Реки Аида

О влажный тротуар той же улицы стучали теперь копыта лошади. Было около десяти часов вечера. Свет городских фонарей дрожал в дожде. Попельский задрожал от холода и поднял воротник плаща над более жестким воротником прицепленной манишки. Он смотрел мрачно в освещенные окна домов на Браеровской. Голые ветви не заслоняли вечерних сцен семейной жизни. Где-то отец целовал ребенка на ночь, где-то какая-то пара сидела перед радио и вслушивалась — как он полагал — в сентиментальных песенки Адама Астона. Да, — думал он, — в этих теплых квартирах подрастающие девочки пишут тайные дневники, а мальчики-подростки, укрытые под одеялом, с пирожками читают с фонариком «Трилогию» Сенкевича. Только в моей квартире холодно и тихо, как в морге. Там нет щебета ребенка, ни женского смеха, ни громкого совместного чтения. Не играет радио и не слышно молитв служанки, которая впала в фаталистичное оцепенение. Одни ходики время отмеряют время, которое осталось мне до смерти.

Попельский остро почувствовал, что на пути к возвращению Риты наступает все больше тьма и он дергается в ней на ощупь. Посещение доктора Левицкого, трудный разговор со Штерном, а теперь эта ночной, наверняка бесполезный визит в бордель — это слепое направление, безнадежное блуждание.

Он пытался представить себе, что его еще ждет этой ночью. Это не было удачное видение. Да, он придет в лупанарий в своем шикарном смокинге, потратит деньги на какую-то хитрую, болтливую и порочную шлюху, а не узнает ничего ни о каком извращенце-клиенте, любителе маленьких девочек. Или еще хуже — все шлюхи будут заняты и в лучшем случае он поговорит с каким-нибудь швейцаром, который до признания будет одинаково быстр, как кусок дерева. Да — потом выйдет оттуда без единой зацепки, с головой, полной злости, и поедет в гулкую от пустоты квартиры. А там в ночи, в вымершей гостиной станет перед зеркалом и будет всматриваться в свое синее и опухшее от бессонницы лицо. И все еще будет одет в этот проклятый, нелепый смокинг — символ своих бессильных попыток. Потом ляжет в постель и до самого рассвета в его пустой голове будут биться глухие подозрения — может, это Левицкий извращенец, а может, Штерн?

— А может, ты начинаешь подозревать всех мужчин во Львове? — прошептал себе иронически. Внезапно сжал кулаки. Под влиянием последней мысли в одно мгновение вся его интуиция объединилась. Получил уверенность действий. Он принял решение. — А почему бы и нет? — сказал он. — А почему бы не бросить подозрение на весь мир, в том числе и на самого себя?

— Уважаемый пан что-то мне сказал? — Фиакер повернулся на козлах.

— Вы знаете, мой друг, что такое гамбит в шахматах? — спросил Попельский и, не дожидаясь ответа, пояснил: — Что-то очень рискованное.

Возница вернулся к своим обязанностям, щелкнул кнутом, а большим пальцем тайно крестил себе на лбу снова и снова, а это означало, что с удовольствием послал бы своего пассажира в Кульпарков.

Пролетка проехала всю улицу Пелтевную, нырнула под виадук на Замарстыновской и через некоторое время остановилась на треугольном перекрестке около остановки трамвая и закрытого в это время киоска с папиросами и газетами. Попельский вручил фиакеру два злотых аванса и вышел. Коляска, без его девяностокилограммового веса, лениво раскачалась.

Медленно подошел под указанный адрес. Последовательность домов обрывался тут, обнажая грязный двор, который был идеальным строительным участком. Роскошный лупанарий из рассказа Штерна снаружи напоминал скорее мерзкую забегаловку. Это был длинный одноэтажный дом о восьми окнах, отведенный в заднюю часть двора, прилегавший к двухэтажной мастерской или фабрике. По-видимому, бордель был ранее фабричной конторой. Ничто не указывало на его настоящее предназначение. Бордели во Львове и в целом во всей Галиции специально не афишировались и распознавали их, о чем Попельский узнал как старшеклассник, по улыбке и по морганию глазом сторожа, который, как правило, этим ненавязчивым способом зацеплял прохожих.

Здесь никакого сторожа на подступах не было — наверное, из-за строгой конфиденции, о которой говорил Штерн. Наоборот, внутри было два швейцара с фигурами цирковых атлетов, в глазах которых было мало какого-либо поощрения. Впустили они Попельского после настойчивого стука в двери и внимательно его теперь рассматривали.

Никто ничего не говорил. Атлеты — потому что это не входило в их обязанности, Попельский — потому что их загадочное молчание вызвало большой кавардак в его голове. Вдруг его осенило, что он забыл спросить Штерна о каком-то пароле или, по крайней мере, о какой-то рекомендации, которая бы позволила ему войти в тайное и шикарное заведение.