Реки горят

— Впрочем, — сухо сказала она, — тут не о чем говорить. Вопрос решен, речь идет лишь о практическом выполнении.

— В том-то и дело, что о практическом. Вы себе представляете?..

— Я все себе представляю. Ничего здесь не разрушено, все цело, есть много свободных домов.

— Нечего сказать, не разрушено!

— Значит, вы не видели разрушенных городов. А я видела. Но это не имеет отношения к делу.

Разумеется, все это были пустые разговоры. Вопрос в том, как сделать, чтобы первая группа детей очутилась поскорее в Польше, чтобы для них окончилось многолетнее ощущение временности их жизни. Ну да, естественно было пользоваться гостеприимством Советского Союза, когда под всем огромным небом не было ни клочка свободной польской земли, о которой поляк мог бы сказать «наша земля». Но ведь теперь она уже существует, Польша! Уже есть государство, министры, учреждения. Пусть же будет и детский дом.

— У нас здесь уйма местных сирот, — сказал ей кто-то. Она знала об этом. Но заботиться о тех и других надо было одновременно. Это одни и те же дети — дети, у которых война отняла близких, разрушила семейный очаг. Нельзя успокаиваться на том, что польские дети, находящиеся в Советском Союзе, сыты, одеты, что им хорошо. Ведь у советского народа тоже есть свои сироты, много сирот! И нельзя, ради облегчения собственных забот, требовать, чтобы советские люди продолжали заботиться еще и о польских сиротах, у которых уже есть своя страна. Маленькая еще, правда, страна, клочок земли, — но все же своя страна.

Впрочем, после нескольких часов беготни по городу Ядвига поняла, что во всем этом хаосе, в спешке, лихорадочном движении можно было добиться чего угодно, если только человек действительно хотел и знал, чего хочет. Притом Ядвиге уже знакома была эта работа. С улыбкой вспоминала она первые дни, когда госпожа Роек заставляла ее делать то, чего она никогда раньше не делала. Сколько опыта она приобрела за это короткое время, как научилась разбираться в делах! Теперь ей приходилось заниматься не только «своими» детьми, а попутно устраивать массу дел и для детей, которые были здесь, на месте. И Ядвиге становилось все яснее, что именно это и будет ее постоянной работой на обретенной родине. В Люблине она не чувствовала себя чужой, как тогда, много лет назад, в Варшаве. Хозяйкой была она здесь. Одной из многих тысяч хозяек и хозяев.

Ядвига взглянула на часы. Собственно она сделала все, что можно было сделать сегодня. С Марцысем увиделась сразу, как обещала госпоже Роек, с самого утра, и уговорилась еще раз встретиться после обеда, чтобы вместе пойти на вербовочный пункт к Владеку. Ей хотелось посмотреть, как записываются в армию здесь, на месте.

Боже, как недавно и вместе с тем как давно это было, когда Марцысь, Хобот и Сковронский ехали в лагерь дивизии. Какое было невыразимое, не вмещающееся в сердце счастье — Первая польская дивизия. А теперь уже даже не армия, Первая или Вторая, теперь уже просто — Польское войско. И как радостно и странно, что по улицам ходит столько незнакомых ей офицеров в польских мундирах. Ведь было время в Москве, когда она всех польских офицеров да еще скольких солдат знала наперечет… Ведь почти у всякого офицера были дети и, стало быть, у всякого были дела к ней, Ядвиге. Если у офицера не было детей, то они были у его солдат. А теперь встречаешь офицера — и не знаешь, кто это такой. Так много их стало.

Стефека она разыскала сравнительно легко. Сейчас вся Польша умещалась на этом маленьком клочке земли. Здесь были все — и обо всех можно было в конце концов разузнать. Здесь встретились идущие с оружием в руках с востока с теми, кто с оружием в руках выстоял самые тяжелые годы на родной земле. Те, кого она встречала, кого знала в лица и по фамилиям, и те, кого знала раньше только по кличкам, — по легенде, доходившей через линию фронта, через отдаленные пространства и наполнявшей сердце радостью и гордостью…

— Ведь мы не виделись почти год, — сказала она, с волнением глядя на брата. Он опять будто вырос. А изменился так, словно не месяцы, а годы прошли с их последней встречи. В нем меньше было перемен, когда они встретились в Москве, не видясь до того несколько лет.

Листья уже облетели, но еще было тепло. Осеннее солнце светило, будто хотело вспомнить дни минувшего лета. Они сели на скамейке маленького сквера — единственном, пожалуй, спокойном месте в этом городе, где всюду разрешались какие-то не терпящие отлагательства вопросы и где все стремительно куда-то бежали.

С лица брата уже исчезла первая улыбка встречи, и теперь, глядя на него, Ядвига встревожилась. Он не просто повзрослел. Она заметила что-то тяжелое в его взгляде и морщину на лбу, которой раньше не было. Всегда не по возрасту юное лицо Стефека потеряло юношескую неопределенность. Теперь уж никто не сказал бы о нем — мальчик. Это был мужчина. Было в нем и еще что-то, чего она не могла понять, — особенно здесь, в Люблине, где столько людей и она сама были вне себя от счастья.

— А ты, конечно, по делам своих детей? — спросил Стефек.